Заслон(Роман)
Шрифт:
— Но ведь мы находимся не в Керби, а в Николаевске, — резко возразил Комаров. — Это значит, что проплыть по Амуру и Амгуни и пройти пешком по тайге нужно в общей сложности еще более пятисот верст. Бросить так беспечно на таежное бездорожье женщин, детей, стариков… Сколько же здесь будет преждевременных и неотвратимых смертей?
Бледное лицо Лебедевой порозовело. Туго обтянутая гимнастеркой грудь высоко вздымалась. Бегло скользнув взглядом по лицу Комарова, она закончила, будто ее и не прерывали:
— Мы выведем людей в Амурскую область! Будем действовать немедленно, чтобы избежать в дальнейшем ненужных и кровавых жертв.
— Брависсимо,
— Да мерзко же слушать паникерские речи, — обернулась к нему Лебедева. — Нам, солдатам революции, ни терять, ни жалеть нечего! Всего-то богатства нажито, что шоколадка с ореховой начинкой, — тронула она висевшую у пояса маленькую гранату, потом подбросила и поймала на лету крохотный браунинг. — С нами пойдут те, у кого не висит на ногах груз прошлого, те, кто молод телом и душой! Молчишь, Саня, — наклонилась она к Бородкину. — А ну беги, поднимай по тревоге союзных ребятишек! Посылай всех ко мне: я им гостинчиков припасла! Подкину лимонок и… еще что-нибудь найдется для их острых зубок! — С сестринской лаской обнимая юношу за узкие плечи, она заглядывала в его сумрачные глаза, ища в них ответа.
Бородкин осторожно высвободился, поднял с пола исчерченный бумажный листок, мельком глянув на него, положил на стол.
— Ничего я не обещаю, Нина, — ответил он просто. — Не могу обещать. Совесть не позволяет. Об одном прошу: давайте забудем все, что здесь было. Людей надо собирать: решать с ними, а не гнать перед собой, как стадо баранов на убой. Ведь город-то им родной. Не мы его строили, не нам и стирать его с лица земли!
— Да ты знаешь ли, милый, — поднялась на носки Лебедева, — за такие речи по законам военного времени… — и она выразительно поиграла браунингом.
Юноша посмотрел на нее пристально и сурово.
— Если я не прав, стреляй в затылок, — сказал он и, повернувшись, нарочито медленно переставляя ноги, направился к двери.
— Пойдем и мы, — тронул за руку Алешу Харитонов.
— Так-то лучше, — насмешливо протянула Лебедева, — а нам торопиться некуда. Дела, дела…
Во всем городе не светилось ни огонька. Ветер выл на седых пепелищах бывших японских казарм. Грызлись и рычали одичалые псы, а может, и хищные звери. Было неприкаянно и жутко, пока не потянулись деревянные крашеные заборы и рубленые домишки. Харитонов ударил рукой по стене одного из домов. За высокими воротами загремела железом цепи и залилась надрывным лаем чуткая дворняга.
— Смола в этих бревнышках окаменела. Они год от года становятся крепче, — сказал он. — Даурская сосна, нетленная в веках, а поднеси спичку — запылает ярче пасхальной свечи. Семьдесят лет… по бревнышку, по камешку… и пустить все по ветру!
— Народ этого не простит, Иван Васильевич! — воскликнул Алеша. — Никогда не простит!
— Тут не о прощении нужно думать, о расплате, — повернувшись к нему, живо ответил Харитонов. — И платить мы станем все вместе и сполна! В преступлениях нет ни правых, ни виноватых, а есть только преступники и жертвы. И есть еще суровая Немезида, карающая и тех, кто совершал преступления, и тех, кто оставался безучастным зрителем.
— Анархия — мать порядка… а, как вам это нравится? — презрительно усмехнулся Бородкин и приостановился: — Зачем они все-таки там остались?
Харитонов и Алеша не нашлись
Едва за гостями Комаровых закрылась дверь, как Тряпицын провел крепкой ладонью по лицу, будто сдирая с него плотно прильнувшую маску, и раздельно сказал:
— Сядь ближе, Анатолий, поговорим по душам. Время терпит: с отъездом придется тебе повременить.
Лебедева подошла и села с ним рядом, посмотрела на Комарова и засмеялась:
— Имеющий уши да слышит, имеющий разум да поймет! Разъясни ему, наконец, Яша, что к чему!
В десятых годах нашего столетия приютившийся на пересечении Зеи с железнодорожной магистралью крохотный поселок Суражевка стал необычайно разрастаться. Его возникновение было вызвано необходимостью разместить рабочих, занятых на строительстве железнодорожного моста, но с годами он приобрел совершенно новое значение, став крупной перевалочной базой. Хлебородный юг Амурской области уже успешно торговал пшеницей, снабжая Маньчжурию и частично Приморье.
Китайские товары теперь мало кого удовлетворяли. В неограниченном количестве требовались уже и русский сахар, и русский ситец, и русская кожа, и русские лакомства.
Были и другие требования. Матушку-соху здесь открыто не уважали. О молотьбе цепами не могло быть и речи. Амурские стодесятинники только посмеивались, вспоминая, как бились на клочке земли с такой «справой» их прадеды, деды, отцы. А на Амуре добрый американский дядя Мак-Кормик взял на себя немалую заботу: наводнил область красочными прейскурантами и разбитными коммивояжерами, незамедлительно выполняющими заказы на сеялки, веялки, конные грабли, жатки, паровые молотилки. Только плати. Многим просто не верилось ни в океанские пароходы, доставлявшие эту технику во Владивосток, ни в длительное путешествие ее по железной дороге до Суражевки. Американская разворотливость создавала впечатление, что все это растет, как грибы, здесь же на месте.
Огромное значение имела Суражевка и для северных, горнопромышленных районов, где золото не только рыли, но нередко находили и на поверхности земли. Приискательский «фарт» кружил зачастую и самые трезвые головы. Слово «старатель» на Амуре исстари овеяно романтикой. Однако в повседневной жизни столь легендарная личность была довольно-таки бескрылой. Он был самый обыкновенный потребитель, и при всей скромности его каждодневных запросов ему нужно было и есть, и пить. Ему нужен был плис на штаны и шелковые полушалки для «зазнобы». Нужен был спирт, и «лампасеи», и «махра», и все это шло опять-таки через Суражевку. Во время летних паводков Зея затопляла Суражевку, снося и дома, и складские помещения.
А всего в каких-нибудь двух верстах колыхалось зеленое марево деревьев.
Мысль построить на этом возвышенном плато город не была ни шальной, ни случайной. Новый город становился просто необходим быстро растущему краю и был заложен в торжественный день тезоименитства цесаревича. Имя нового города звучало мягко и необычно: Алексеевск. Ему прочили счастливую будущность, казалось, стоят у его колыбели три вещие сестры: Смелость, Независимость, Удача.
После революции Алексеевск был переименован в Свободный. Было городу в то время пять лет. Люди ехали и шли в него со всех концов земли амурской. Об этом-то городе и заговорил Тряпицын, оставшись наедине с Лебедевой и Комаровым.