Затаив дыхание

Торп Адам

— С удовольствием. Ужаснохочется пить, — отозвалась Кайя, кивая головой, точно прилежная ученица.

— Как вы полагаете, можно быть христианином и в то же время считать Страсти Христовы всего лишь символом, чем-то вроде поэмы о человеческих страданиях? И не более?

— То есть голой метафорой, без религиозного наполнения?

— Да. Метафорой. И метафорой не божественного замысла, а наших земных жизненных обстоятельств.

— Вы сами именно так на это смотрите, верно?

— Я вамзадала

вопрос. Что вы скажете?

Наконец она села на заветный стул с парусиновым сиденьем, теперь Джеку ее отлично видно. На ней джинсовая юбка, ярко-розовые колготки, черные сандалеты, желтовато-кремовая кофточка с короткими рукавами и застежкой на спине; руки и плечи оголены. Джек с удивлением замечает на правом плече, повыше лопатки, лиловое пятно, напоминает геральдического дракона или птицу; а, это татуировка. Кайя сидит, положив ногу на ногу. В основном видно ее спину и волосы. У Говарда в спальне со времен его детства стоит на полке игрушечная деревянная ферма со всевозможной животиной, и Яан сейчас там играет. Это тоже было задумано: незачем мальчику слушать разговоры взрослых. Кайя, надо полагать, сняла очки.

Говард обхватил подбородок рукой. Вид у него непривычно серьезный.

— Знаете, что говорят про нас, англичан? Что мы, мол, свою веру, как и свою сексуальную жизнь, предпочитаем не афишировать. Считаем, что в таких делах лучше обходиться без посторонних глаз.

Кайя хихикнула. Постепенно она становится той Кайей, которую Джек хорошо помнит.

— Так вот, — продолжал Говард, — как истый англиканец, я считаю, что человеку позволено все, лишь бы он не причинял страданий другим. Постулат, конечно, хиленький, уж извините. — Говард пренебрежительно фыркнул. Хорошо зная друга, Джек понимает: Говард иронизирует над собой. Он поддерживал вторжение в Ирак именно потому, что Саддам Хусейн заставлял страдать множество людей.

— Нет-нет, я с вами согласна, — сказала Кайя.

— Очень хорошо. Терпеть не могу религиозных свар.

Кайя рассмеялась. Молодец Говард. Даже чересчур молодец, ревниво подумал Джек. Теперь он стоял перед скважиной на коленях, но они уже начали болеть.

— Как вам кажется, миссис Крон, ваша жизнь — тоже крестная мука?

— Зовите меня Кайя. Ненавижу обращение «миссис Крон». Но теперь уже трудно это изменить.

— А вы меня — Говард.

— Ну, ладно; только вы ведь великий альтист и педагог тоже, кстати.

— Тем самым вы несколько умаляете дар отца Яана, — заметил Говард. — Ведь именно он, по вашим словам, — великий музыкант.

— Ну да, возможно. Только я так не думаю.

Некоторое время оба молчали. Зачем она без конца говорит «ну»? И это «кстати», от которого отдает курсами английского языка. Правда, она точно так же разговаривала и шесть лет назад, и ему это даже нравилось. Теперь Кайя от него отвернулась; так оно и будет впредь.

— Нет, он действительновеликий музыкант.

— Угу, — промычал Говард.

Пауза. Джек ощущает каждый восторженный удар своего сердца.

— Он играл на банджо.

Говард

издал странный звук — будто из ванны выдернули затычку, и вода устремилась в трубу.

— На банджо?!

— Каджун, джаз. Блестяще играл. И эстонские песни тоже. Мог исполнить на банджо все что угодно. А потом бросил.

— На банджо?

— Да, а что? Чем это плохо?

— Ничем, — проронил Говард, глядя на свой сломанный палец. — Но все же не альт.

Она улыбнулась и, затянувшись сигаретой, кивнула. Затем выпустила струю дыма, будто задувала свечу, и повторила:

— А потом бросил. И все. Стал скульптором. Начал вырезать из мрамора акул.

— Акул?!

— Да, а что? Вырезать акул тоже плохо?

Говард засмеялся и спросил в лоб:

— Так это и есть мистер Крон?

— Вы из КГБ?

— Нет, из ЦРУ.

Веки, прижатые к металлу скважины, похолодели. К горлу подступает тошнота. Кайя метнула взгляд в сторону двери, на миг Джеку показалось, что их глаза встретились. Этого не может быть! Тем не менее Джек инстинктивно рванулся вбок, и далеко не бесшумно. Он замер. Но разговор за дверью продолжается. Значит, Яан не его сын. У него нет сына. Королева смотрит на него со стены с царственным презрением. Старая карга.

Голоса смолкли. Джек снова глянул в скважину. Кайя стоит неподвижно, уставившись в пол. Лица почти не видно. Потом вынимает бумажный платок, сморкается и утирает глаза, но платок от лица не отнимает. Впрочем, Джек не видит, что она делает, а скорее догадывается. До него вдруг доходит, что его лицо сведено мучительной гримасой. Медленно, постепенно ему удается расслабить мышцы щек. От стояния на коврике жутко разболелись колени. Отчаянно хочется чаю.

— Для нас важнее всего была правда, — сказала Кайя. — Она стала единственным источником света. Единственным. И еще природа, природа тоже. Природа ведь никогда не лжет, верно?

— Думаю, да. — Говард побледнел, вид у него измученный, как после концерта. — Природа живет себе и живет. Хотя маскировку ведь можно назвать ложью. Взять хотя бы ту бабочку со свирепой физиономией на хвосте. И наоборот, ложь можно трактовать как маскировку.

Кайя подалась вперед и твердо, непререкаемым тоном спросила:

— Как может природа лгать, если она знать не знает, что такое ложь, черт возьми?

В тот вечер Джек чувствовал себя совершенно разбитым. Физически и эмоционально. Он убавил до минимума жар под зеленым горошком. Милли уже осторожно стягивала через голову кружевную кофточку. Лифчика под ней не было.

Целый день она провела в Бате, на конференции, посвященной способам поддержания теплового комфорта; от тамошнего жутко загрязненного воздуха у нее все еще резало глаза.

Она расстегнула юбку и сбросила ее на кухонный пол. После чего опустилась на четвереньки.

На ней были только трусики «танга», что еще больше удивило Джека. Веревочка скрылась между ягодицами, — так нож утопает в большом шаре голландского сыра «гауда». Милли призывно, по-звериному завиляла задом.

— Бери меня, — приказала она.