Затемнение
Шрифт:
Сергей, пожав плечами и усмехнувшись очередному чудачеству, видимо, немного ошалевшего от выпитого и уже плохо владевшего собой товарища, уступая его настойчивым указаниям, подошёл к притулившемуся в углу ограды небольшому квадратному памятнику из розоватого зернистого мрамора и, ещё раз хмыкнув про себя, присел на корточки и приблизил свечу к его гладкой полированной поверхности. Тусклый неверный свет заскользил по ней слабыми трепещущими бликами и выхватил из темноты овальный медальон с красивым женским лицом, тонкие печальные черты которого показались Сергею странно знакомыми, как если бы он видел их где-то совсем недавно. Ещё не поняв, в чём дело, но ощутив вдруг смутное беспокойство, он поднёс свечу поближе к фотографии, желая рассмотреть её получше. Чуть нахмурясь и прищурившись, вгляделся в неё,
И вдруг с коротким глухим вскриком, взмахнув руками, отпрянул назад и, потеряв равновесие, упал навзничь прямо на могилу. Свеча отлетела в сторону и погасла. Сергей же, упираясь длинными ногами в рыхлую могильную землю и быстро двигая руками, стал, пятясь, отползать назад, пока не упёрся спиной и затылком в перекрестие ограды. Но и после этого он продолжал автоматически, уже вхолостую, двигать конечностями, точно это могло помочь ему отстраниться ещё хоть немного дальше от ужаснувшей его фотографии. Он задыхался, сердце выскакивало у него из груди, он не мог произнести ни звука и лишь широко распахнутыми, выкатившимися из орбит глазами пялился на вновь укрывшийся завесой тьмы медальон с застывшими на нём изящными, утончёнными, неописуемо прекрасными и невыразимо грустными чертами. Её чертами…
Олег, искоса глядя на потрясённого, обомлевшего приятеля, которого сделанное им открытие в буквальном смысле сбило с ног и повергло в ступор, лишь небрежно усмехнулся и, глотнув из принесённой им с собой бутылки, со вздохом проронил:
– Нда… Вот как-то так.
Пару минут царило молчание. Олег угрюмо глядел в темноту и пил водку, будто пытался оглушить себя, притупить какие-то, очевидно, одолевавшие и терзавшие его страшные думы, хоть ненадолго забыться в мутном алкогольном дурмане. Сергей никак не мог прийти в себя после того, что он узнал, и, чувствуя, как голова его идёт кругом, а тело уже даже не трясётся, а застыло и одеревенело, как в столбняке, всерьёз опасался, что он, не выдержав этого потрясения, сойдёт сейчас с ума, либо его хватит удар и он прямо здесь испустит дух или навсегда останется недвижимым, прикованным к одному месту паралитиком, жалким и беспомощным, полностью зависимым от забот и милостей окружающих. И эта последняя мысль так – даже больше, чем мысль о смерти – испугала его, что он, сделав над собой огромное усилие, пошевелился, отвёл глаза от черневшего перед ним памятника, к которому они были прикованы как магнитом, задвигал руками и ногами и, наконец, придерживаясь за толстые перекладины ограды, поднялся с земли. Некоторое время стоял на месте, чуть покачиваясь и ощущая невероятную слабость во всём теле, которая, правда, понемногу проходила, что вселяло в него надежду, что всё закончится для него не так плачевно, как он предполагал только что.
Более-менее оправившись и вернув себе способность говорить, хотя и шевеля слегка онемелым языком с трудом, он в первую очередь спросил о том, что волновало его сейчас прежде всего:
– Она… она действительно мертва?
Олег, чуть помедлив, глухо, с запинкой произнёс:
– Да… Утопилась три месяца назад… Тело нашли ниже по течению… там, у моста… ну, ты знаешь, где это.
Сергей, напрягшись и проглотив заполнившую его рот густую горьковатую слюну, упавшим, срывающимся голосом осведомился о том, что он и сам отлично понимал и о чём можно было уже и не спрашивать:
– Значит… я разговаривал с призраком?
– Да, именно! – подтвердил Олег, и голос его тоже дрогнул, и он склонил голову и весь как-то сомлел, сжался и поник, будто ощутив вдруг на своих плечах невообразимую, неподъёмную тяжесть, выдерживать которую у него уже не было сил и которая чем дальше, тем больше грозила смять и раздавить его.
А у Сергея опять зашумело в голове от проносившихся там вихрем мыслей, одна причудливее, несуразнее и нелепее другой. От начавшегося головокружения он, чтобы удержаться на ногах, снова ухватился за верхнюю раму ограды и, почти не помня себя, бродя вокруг недоумевающим, одурелым взглядом, едва не возопил:
– Но это ж бред какой-то! Как такое возможно? Этого не может быть! Этого просто не может быть…
Его охрипший, задыхающийся голос пресёкся, и он умолк, по-прежнему водя кругом блуждающим, отупелым взором, тяжело,
Олег же, по-видимому давно уже примирившийся и свыкшийся с тем, что так поразило и потрясло его товарища, лишь пожал плечами и скривил лицо в мятой, бесцветной гримасе, выражавшей лишь безмерную усталость, безразличие, пренебрежение ко всему на свете.
И это его не совсем обычное в данных обстоятельствах спокойствие, граничившее с совершенной апатией, объяснявшееся, быть может, крайним опьянением, но, вероятнее всего, не только и не столько им, так подействовало на Сергея, что он тоже стал, хотя бы внешне, понемногу успокаиваться, – насколько это вообще было возможно для него сейчас. И, вновь обретя способность изъясняться связно и чётко, спросил о том, о чём уже начал догадываться сам:
– Это о тебе она рассказывала? Она была твоей девушкой?
Олег, опять-таки не сразу, будто подумав немного, прежде чем ответить, утвердительно боднул головой.
– Была.
– И всё, что она рассказала, – правда? – снова спросил Андрей, как если бы Олег мог знать содержание разговора, которого он не слышал.
Но, очевидно, у Олега не было ни малейших сомнений относительного того, о чём могла поведать своему случайному собеседнику его бывшая возлюбленная, так как он, уже без всяких пауз, вновь слегка тряхнув головой, удостоверил:
– Всё правда. До последнего слова…
И, словно желая уточнить и подчеркнуть то, что представлялось ему наиболее важным, он прижал руку к груди, точно пытаясь удержать что-то, рвавшееся наружу, и медленным, тягучим голосом, но на удивление ясно и осмысленно для пьяного, будто специально собравшись с силами, чтобы сказать самое главное, проговорил:
– Да-а, была у нас любовь. Яркая, дикая, сумасшедшая, как она сама… Она мне нравилась поначалу, очень… Я был без ума от неё. Как околдован… Даже, смешно сказать, сделать ей предложение собирался. – Он сумрачно ухмыльнулся, в очередной раз отхлебнул из бутылки, уже опорожнённой наполовину, и, опять посмурнев и насупившись, продолжал с очевидным усилием, почти с ожесточением, сквозь стиснутые зубы: – Но так и не собрался. Любовь как-то незаметно прошла… выдохлась, иссякла… Она надоела мне, утомила меня, стала раздражать… Своей чрезмерной чувствительностью, страстностью, восторженностью… Порой она даже пугала меня – своим бешеным напором, силой, неудержимостью, безмерностью своих чувств… Она была странная… не от мира сего. Будто из другого, не нашего времени… Я её так и не понял по-настоящему… Вернее, понял, когда уже было слишком поздно. Когда уже ничего нельзя было исправить…
Олег, точно обессиленный этой короткой исповедью, умолк, поник головой и, согнув спину, склонился почти до самой поверхности стола. Из его груди вырвался тяжёлый, продолжительный вздох. И больше не было слышно ни звука. Он будто уснул.
А Сергей, стоя в углу ограды и по-прежнему придерживаясь за неё, словно ещё не вполне уверенный в крепости своих ног, продолжал, как и во время речи приятеля, слегка кивать, будто всё понимая и соглашаясь с услышанным. Хотя в действительности он в настоящий момент мало что соображал, будучи не в состоянии воспринять и осмыслить в привычных для него категориях всё, чему он стал свидетелем за истекшие два часа. Это настолько выбивалось из круга и выходило за пределы тех понятий, которые, как ему казалось, он усвоил с самого рождения и уверовал в них, как в бесспорную, неопровержимую, единственно возможную истину, что теперь, когда прямо на его глазах по этим несомненным и неоспоримым для него, незыблемым, как скала, представлениям, по его символу веры, был нанесён такой мощный, сокрушительный удар, мгновенно развеявший их в прах, Сергей чувствовал себя потерянным, заблудившимся, выбитым из седла, в котором он привык сидеть так крепко и уверенно. Это был даже не страх, не вполне объяснимый и естественный ужас перед таинственным, неизведанным и жутким, что изредка приоткрывается перед изумлённым взором человека, наполняя его смятением и трепетом, а скорее недоумение, неуверенность, искреннее непонимание, неприятие и отторжение того, что не укладывалось в привычную схему, не соответствовало устоявшемуся взгляду, что смущало, тревожило, лишало покоя и только на этом основании отрицалось, отвергалось, не имело права на существование.