Затерянный горизонт

Хилтон Джеймс

— У меня нет никакого желания возвращаться к прежней жизни, — тихо ответил Конвей.

— Какой жизни?

— Той, о которой вы говорите… к званым обедам… дансингам… поло… и всему остальному…

— Я и словом не обмолвился о дансингах и поло! Впрочем, что в них плохого? Так вы не идете со мной? Остаетесь, как те двое? Ну, уж меня-тоздесь не удержите, дудки!

Маллинсон швырнул сигарету на пол и с горящими глазами рванулся к двери.

— Вы рехнулись, Конвей! — в бешенстве рявкнул он. — Вы не в своем уме, вот в чем дело! Да, вы всегда

такой выдержанный, а я вечно психую, но я-то не псих, не то что вы! Меня еще до Баскула предупреждали насчет вас, я не верил, но теперь вижу, что люди были правы…

— О чем вас предупреждали?

— Мне говорили, что вас контузило на войне, и с тех пор вы временами не в себе. Я не упрекаю вас — вашей вины тут нет, видит Бог, ненавижу себя за эти слова… О, я пойду. Страшно, с души воротит, но я должен идти. Я дал слово.

— Ло-цзэнь?

— Да, если хотите знать.

Конвей встал и протянул руку.

— Прощайте, Маллинсон.

— В последний раз — вы идете или нет?

— Я не могу.

— Тогда прощайте.

Они пожали друг другу руки, и Маллинсон ушел.

Конвей остался один в круге света. В голове у него крутилась фраза, врезавшаяся в память: все прекрасное эфемерно и обречено на гибель, два мира никогда не сойдутся, и один из них, как всегда, висит на волоске. Он сидел в раздумье какое-то время, потом взглянул на часы: было без десяти три.

Конвей еще докуривал последнюю сигарету, когда в комнату вдруг ввалился Маллинсон. При виде Конвея он отпрянул назад, в тень, и стоял там несколько минут, словно бы в нерешительности…

Тогда заговорил Конвей:

— Эй, что случилось? Почему вы вернулись?

Этот вполне естественный вопрос словно подхлестнул Маллинсона: он снял с себя тяжелые ботинки и присел. Его била дрожь, лицо посерело.

— У меня не хватило духу! — выкрикнул он, чуть не плача. — Помните место, где нас обвязали веревками? Туда я дошел… а дальше ни в какую. Не переношу высоту, да еще луна вдобавок светит — жуть. Глупо, да?

Маллинсон совершенно перестал владеть собой и истерически всхлипывал, пока Конвей не успокоил его.

— Здешние субчики могут не тревожиться, — добавил Маллинсон, притихнув, — нападение сухопутных сил им не грозит. Но видит Бог, я много бы дал, чтобы разбомбить всю их лавочку с воздуха.

— С чего это вы, Маллинсон?

— С того, что это славное местечко нужно разнести на куски. От него так и несет какой-то гнилью. А если ваши рассказы не вымысел, тем более. Собралась кучка дряхлых старцев, копошатся как пауки и подстерегают добычу… омерзительно! Да и у кого может возникнуть желание дожить до такого возраста? Этот ваш разлюбезный Верховный лама — даже если ему вдвое меньше лет, чем вы говорите, давно пора, чтобы кто-нибудь помог ему избавиться от мук… О, почему, почемувы отказываетесь уйти вместе с нами, Конвей? Мне противно умолять вас ради себя, но, черт бы вас побрал, я еще молод… мы были добрыми друзьями — неужели моя жизнь значит для вас меньше, чем россказни этих отвратительных уродов? И потом… Ло-цзэнь ведь тоже молода,

разве вам не жаль ее?

— Ло-цзэнь не молода.

Маллинсон поднял глаза на Конвея и истерически хохотнул:

— Конечно, конечно, не молода, совсем не молода. С виду и семнадцати не дашь, но вы сейчас скажете, что на самом деле ей под девяносто и просто она хорошо сохранилась.

— Маллинсон, Ло-цзэнь попала сюда в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году.

— Вы бредите!

— Ее красота, Маллинсон, как всякая красота в мире, зависит от людей, не знающих ей подлинную цену. Эта хрупкая субстанция может существовать только там, где ее лелеют. Стоит ей расстаться с долиной, и вы увидите, что она растает, как эхо.

Маллинсон расхохотался — собственные аргументы придали ему уверенности.

— Меня это не пугает. Если Ло-цзэнь эхо — то только здесь, но и здесь она не только эхо. Этот разговор ни к чему не ведет, — добавил он, помолчав. — Давайте-ка лучше оставим поэтические метафоры и вернемся к реальности. Я хочу помочь вам, Конвей. Уверен, что ваш рассказ полная чепуха от начала до конца, но готов опровергнуть его для пользы дела. Итак, допустим, все обстоит так, как вы рассказываете. Скажите откровенно, есть у вас конкретные доказательства?

Конвей молчал.

— Кто-то понаплел диких небылиц — только и всего. Даже если нечто подобное расскажет человек, знакомый вам всю жизнь, вы не примите его рассказ на веру без подтверждения. А какие подтверждения вы можете представить? По-моему, никаких. Ло-цзэнь рассказывала вам когда-нибудь историю своей жизни?

— Нет, но…

— Тогда почему нужно верить чужому рассказу? А эти басни про долголетие — можете ли вы подкрепить их хотя бы одним-единственным фактом?

Конвей задумался на мгновение, а затем вспомнил о неизвестных этюдах Шопена, которые исполнял Бриак.

— Мне это ни о чем не говорит — я не музыкант. Но даже если этюды подлинные, разве исключено, что он мог каким-то образом завладеть ими и потом сочинил эту историю?

— Да, конечно, вполне возможно.

— И потом этот способ сохранения молодости и все прочие фокусы… Вы говорите, что у них есть какое-то лекарство, что-то вроде наркотика. Какое именно?Вы сами его видели или пробовали? Описывал ли кто-нибудь его конкретные свойства?

— Подробно — нет.

— И вы не удосужились расспросить как следует? Не подумали, что необходимо хоть какое-то доказательство? Проглотили за здорово живешь эти россказни — и все? Много ли вообще вы знаете об этом месте, кроме того, что вам напели? — продолжал напирать Маллинсон. — Вы видели нескольких старцев — и больше ничего. Да, мы убедились, место это хорошо оборудовано и содержится, так сказать, по высшему разряду. Откуда оно взялось и почему, нам неведомо, зачем они держат нас здесь, тоже не известно. В любом случае, это не резон, чтобы принимать на веру старинные легенды. Вы же мыслящий человек, Конвей, — и даже в английском монастыре не стали бы слепо верить всему, что там рассказывают… Понять не могу, как вы попались на эту удочку! Только потому, что мы находимся в Тибете?!