Затишье
Шрифт:
«Сталепушечный завод сооружен по повелению императора Александра II, последовавшему июля 26 дня 1863 года при Главноуправляющем корпуса горных инженеров Министре Финансов статс-секретаре Рейтерне. Завод заложен августа 26-го в присутствии: главного начальника уральских заводов генерал-лейтенанта Фолькнера, начальника губернии генерал-майора Лошкарева, директора горного департамента генерал-майора Рашета, вице-губернатора действительного статского советника Быкова, горного начальника пермских заводов полковника Нестеровского. С благословения преосвященного Неофита, архиепископа Пермского и Верхотурского, завод сей
Волненьем трепетал голос полковника. Встопырились эполеты, затряслись полы и фалды парадных мундиров — общество аплодировало.
— Ура! — грозно повернулся к толпам жандармский подполковник Комаров, несколько раздосадованный, что его присутствие при закладке завода не увековечено.
Весело откликнулись в народе: зрелище увлекло. Рашет поднялся на возвышение, вчера сбитое из досок и недавно накрытое коврами, простер к толпе руку. На пальцах ревматические узлы, но ладонь не дрожит, напряжена крепко.
— Мастеровые! Счастливым себя считаю, что после тридцатилетней службы на уральских заводах на меня пал жребий, по воле нашего излюбленного монарха, заложить первый камень основания заводу, который предназначен на приготовление орудий для отражения врагов наших…
Костя Бочаров стоял в толпе по сю сторону полицейского частоколья. Слова доносились до слуха отчетливо, но бессвязно, не проникали в сознание. Нет, он не был оскорблен тем, что Воронцов забыл пригласить его на закладку завода. Среди гостей только один капитан мог сказать, что полностью причастен к строительству. Истинные же строители остались здесь: мастеровые и мужики, Алексей Миронович, Яша, Андрей Овчинников — толпа.
Рашет кончил тем временем говорить, высокое общество, оживленное предвкушением возлияний, последовало в палатку. Палатку эту плотники сработали из свежего, пахучего, как астраханский арбуз, тесу рядом с заводоуправлением, открытой стороной на прудовую прохладу. Под скошенной крышей стояли длинные столы. Хозяева мотовилихинских чревоугодных заведений не поскупились их уставить. Общество путешествовало до палатки по Большой улице блестящим позументом. У лавок — купцы и приказчики. Мысленно отщелкивали на счетах, сколько барыша принесет строительство. В окошках домов местного руководства — смазливенькие и кикиморные лица дам, и девиц, потные от редкостного развлечения. Перед богадельней выстроены шпалерами старики и старухи в одинаковых хламидах, пропахших ладаном и тленом. Им уже ничего не надо, разве что лишний огрызок сахару.
Чуть приотстав от господ, движется толпа. В ней и пьяненькие, и остроумцы, и просто охочие до зрелищ людишки. Песни, хохот. Еще нет ничего с начальством — ни счетов, ни преткновений.
Капитан Воронцов, по праву хозяина и распорядителя, принял гостей в палатке. Все должностные, имена которых ради бессмертия были ранее выбиты в модели чугунной доски, решили вести себя непринужденно, расселись, не взвешивая чинов. Капитану уступили место именинника во главе стола, о бок с генерал-лейтенантом Фолькнером и губернатором Лошкаревым. Воронцов поймал себя на том, что весьма этим польщен. Впрочем, он никогда еще не бывал в подобной роли и тут же практически подумал: не ему, а будущему заводу придают такое значение.
Архиепископ Неофит, розовея сквозь жиденькие волосы мокрой кожей,
Тост за государя-императора — обязательная альфа всяких торжеств, священный ритуал. Воронцов всегда относился к нему, как к привычной необходимости начинать чертеж с первой точки. Но теперь сердце билось учащенно. И все же он не потерял способности к наблюдению. Фолькнер, Рашет и Нестеровский произносили гимн, не вкладывая в него никакого чувства. Неофит был не в счет — он давно привык вызывать в себе подобающий случаю настрой и сам верил в него. А военный губернатор, жандармский подполковник и вице-губернатор пели истово, самозабвенно…
Последовали тосты за высокопреосвященного, за господина губернатора, за строителя и начальника завода капитана корпуса горных инженеров Воронцова. Меж деревянных столбиков, которым топоры плотников придали античный вид, крутился представитель племени лизозадов — редактор неофициальной части «Пермских губернских ведомостей» господин Соловьев, чтобы завтра торжественные возлияния эти предстали перед читателями в наиболее превосходном виде.
— Великая радость, что мы будем лить орудия новейшего изобретения у себя дома, — восклицал директор горного департамента.
— Мотовилиха отливала пушки для Пугачева. — Лошкарев сердито поджимал губы. — Скопление большого числа рабочих чревато бунтами. Развращенные враждебной нам пропагандой пришлые заразят мастеровых.
— В барраний рог, — сжимал волосатые кулаки обалдевший Комаров.
Воронцов миролюбиво протянул руку раскрытой ладонью ко всем:
— Думаю, что у нас с рабочими общие интересы. Завод у нас особый. И патриотизм был отличительной чертой русского человека… Мы оправдаем доверие государя и отечества!
Фолькнер зааплодировал, по бритому подбородку — слюна. Вино затуманило многодумные головы, разговор распался на бессвязные звенья.
«Разъедутся, — размышлял Воронцов, заметив, как пристально вглядывается в него Нестеровский, — разъедутся и забудут. А нам все тащить на себе». Он с надеждой обернулся к Рашету. Умный старик деловито разрезал зубчатым ножичком апельсин.
— Вот полюбуйтесь, — сказал капитан Стеновой, раздвигая траву. — Здесь сильный пожирает слабого, наиболее приспособленный выживает за счет обреченного. Они существуют по тем же законам, что и мы — люди.
— Ну, я-то живу без законов, — засмеялась Ольга. — Мне лишь бы забавно… А вы, Виктор Кириллович, скучны, как осенняя муха. — Она села на коврик, расстеленный по траве. — Вот вы лучше скажите, почему в августе кукушки перестают играть? Потому что очень скоро увядание, смерть?
Степовой пропустил ее слова мимо ушей. Он говорил для Наденьки, но на нее наглядный пример ничуть не подействовал. Она, кажется, даже забыла, что только что обвинила Стенового в жестокости, когда он рассказал о Кулямском бунте. Он ничего не украсил и не пропустил, все передавал, как видел сам, ибо гордился своим мундиром. Наденька смотрела мимо, в густую хвою, лаково блестевшую под солнцем. Степовой отвернулся — побледнел от гнева и не хотел, чтобы она заметила.