Затишье

Цвейг Арнольд

Я ведь вам рассказывал, кажется? Если мне придется продолжить свое повествование, я дойду еще до того, как нам запретили давать пленным черствый солдатский хлеб. Что мы, разумеется, все-таки делали. «Отломи голодному от ломтя своего» — это так же крепко вбито нам в головы далекими предками, как нынче приказ кидать отбросы в бак для свиней. Мой товарищ Халецинский, рабочий газового завода, сказал тогда: «Надо надеяться, дело не дойдет до того, что нам придется клянчить хлеб у русских». С тех пор прошел год… Бог ты мой, какое странное чувство — кажется, что это было только вчера и вместе с тем где-то в далеком, далеком прошлом. Вот такое же двойственное чувство испытываешь, когда ученые

нас уверяют, что материя одновременно и тверда и состоит сплошь из движущихся электронов. Ах да, — прибавил он, словно пробуждаясь, — с тех времен у меня осталась память. Не только выжженные в мозгу воспоминания, но и предмет из бронзы. Я никогда вам не показывал? Он попался мне сегодня утром под руку. Включим-ка свет…

Бертин бросил на стол какой-то металлический предмет, издавший приятный звон, подошел к дверям и повернул выключатель. На отполированной доске стола лежала четырехугольная, почти квадратная металлическая пластинка, обрамленная красивой рамкой в несколько миллиметров толщиной; к рамке было приделано довольно широкое ушко.

Сестра Берб первая протянула руку и, взяв пластинку, стала рассматривать ее, легко поворачивая на свету во все стороны.

— Да ведь это образок, иконка, как русские их называют. Старинная работа, византийский стиль, сказал бы Винфрид. Замечательно! И это подарили вам во Франции?

— Нет, никто не дарил, — сказал Бертин. — Я нашел ее на шоссе, между Муареем и Виллем, поблизости от груды развалин, оставшихся на месте села. Там у саперов работали целыми ротами русские пленные. Вероятно, один из них и потерял. Это был его талисман. Возможно, что он принадлежал человеку, которого святые не уберегли от гранатные осколков, и кто-нибудь из товарищей вышвырнул талисман, утратив в него веру. Кто знает… На иконе три святые женщины, два епископа в богатом облачении да, кроме того, сидит монах с греческим крестом и с младенцем.

И еще тут всякая всячина, которой я не понимаю. Даже надпись какая-то вьется над головами, но пока никто еще не мог мне ее расшифровать.

— Раз вы такое сокровище прячете в вашем ящике, кто же растолкует вам, что оно означает? Разве только червь-древоточец?

Маленькая пластинка переходила из рук в руки. Понт, который дольше других рассматривал ее и внимательно изучал, вспомнил о романских работах на бронзе времен раннего средневековья, хранящихся в старинных монастырях на нижнем Рейне и принадлежащих, быть может, к церковным сокровищам «Святого Гереона» в Кельне или «Одиннадцати тысяч девственниц».

— Потеряна каким-нибудь бедным Гришей, — решил он, раскачивая шнур с талисманом, и наконец подал его Бертину. — Этот шнур вы, наверное, сами продели, вряд ли он был на такой крепкой веревочке.

— Правильно, — ответил Бертин и спрятал иконку в карман. — Я не думал, что это такое старинное произведение искусства. На меня повеяло от него чем-то далеким, экзотическим, непонятным, как все византийское. От истории искусства я за годы службы ушел бесконечно далеко, но о Грише, конечно, вспоминаю вновь и вновь, когда роюсь в своих вещах. Пожалуй, снесу это Анне, в госпиталь, пусть повесит на свою Лизу, когда та немножко подрастет. Елизавета Григорьевна Папроткина! При столь пышном имени она величиной с каравай и красна как рак. — Он улыбнулся, и все друзья вместе с ним, а сестра Софи благодарно схватила под столом его руку и пожала ее.

— Н-да, — пробормотал он про себя, но все его слышали. Еще раз вынул он пластинку из кармана и, поворачивая во все стороны, всмотрелся в нее близорукими глазами. — Три святые женщины, два епископа, один монах с крестом и ребенком, а в результате — темная одинокая

могила, и конец всему. Подумать, что этот Манжен три месяца назад вместе с длинным маршалом Петеном отобрал у нас всю Верденскую область, которую мы с февраля шестнадцатого года завоевывали пядь за пядью, эту поруганную опустошенную землю, напоенную кровью обоих противников, землю, по которой я так часто шагал; за каждый квадратный метр этой земли мы заплатили человеческой жизнью. Да, дети мои, немало моих знакомых лежит на кладбищах Азана, Жиберси, Билли и других таких же очаровательных местностей. Как подумаешь обо всем этом, только и остается, что испустить ликующий крик. Да, самая мудрая деятельность со времен Авраама и до наших дней — это милая нашему сердцу, полезная, выгодная война…

— И так далее, — сказал фельдфебель Понт.

— Да, — кивнул Бертин, — пока все верноподданные не вырвут у своих властителей право решать вопросы войны и мира и не покончат с прежним положением всерьез, как русские, как их Советы. Не глупее они нашего брата. — Он набил поплотнее трубку и зажег о свечу уже использованную спичку. — Они знают, к чему следует готовиться.

Глава вторая. Сплетение обстоятельств

На осиротевшем письменном столе Винфрида лежали листы бюллетеня — непрочитанные, ибо унтер-офицер Гройлих преподносил фельдфебелю волнующие новости горяченькими, в устном виде.

— Фантастика! — воскликнул Понт следующим утром. — Мы сейчас в самом центре событий, как в дни боев на Сомме!

— Да, мы являемся свидетелями наступления, — подтвердил Гройлих, — мирного наступления с неизбежными успехами и поражениями.

Из Брест-Литовска передали, что, по всей видимости, перемирие не состоится; Советская делегация настаивает на своем: она, мол, приехала в Брест-Литовск не для сепаратных соглашений на Восточном фронте, а для того, чтобы добиться прекращения военных действий на всех фронтах, призвать все воюющие нации положить конец кровопролитию. Ни в коем случае недопустимо, чтобы транспорты с солдатами и боеприпасами отбывали на запад. Разумеется, у генерала Клауса все нутро перевернулось: прекращение военных действий на полгода! На всех фронтах! Советы диктуют в Брест-Литовске условия — можно ли такое снести? От побежденных? А теперь петроградцы по телеграфу предложили своим брестским посланцам вернуться и обсудить создавшееся положение, выяснить сущность разногласий.

— Наш генерал, разумеется, не позволит им уехать! — вырвалось у Понта, бегавшего из угла в угол. Резкий утренний свет, казалось, подчеркивал горестное выражение его твердо очерченного лица.

Унтер-офицер Гройлих оперся обеими руками о сосновую доску длинного стола.

— Разве он может им помешать? Он ответил им предложением: для начала перемирие на двадцать восемь дней, которое автоматически продолжится, если за неделю до истечения этого срока не последует предупреждения одной из сторон об отказе от перемирия. А главное он согласился подписать основной пункт: войска, которые еще не двинуты, остаются на месте.

— Слава богу, войска можно перебросить и на бумаге. Считать их двинутыми, хотя ни один солдат, ни одна лошадь, ни один вагон не двинулись с места, — со вздохом облегчения сказал Понт.

— И, так как русское население воспримет срыв переговоров как удар в грудь, точно так же как и наши люди в тылу, и наши союзники в Вене, торг будет продолжаться.

— И на том спасибо, — подтвердил Понт, — ибо любой торг лучше, чем столкновение штыков или обмен снарядами.

Вдруг Гройлиха позвали вниз: доктор Вейнбергер из брестского крепостного лазарета желает говорить с членом военного суда доктором Познанским.