Заулки
Шрифт:
– Мало доходу. Привычно… Сейчас подавай что позаковыристей. Вчера новый объявился, волосатый, в шляпе, – художник. Бальзаков гипсовых принес – толстые, некрасивые, а толкнул по тридцатке. Говорит, знать надо литературу – сейчас подряд этого Бальзака печатают. Вот он и кричит: «Бальзак, Бальзак, подходи, кто грамотный. Подходят! Ты у Студента расспроси – чего люди читают. Куда тянутся.
– Петрович, ты мою работу не тронь.
– Да я понимаю. Но страшное у тебя. А надо покрасивше что. Страху народ напережился. Ты бы еще бомбу атомную отлил. Там бы меня, на Инвалидке, и разодрали бабы на части.
– Я не для Инвалидки. Я для себя.
– Ой, Мишка, надо подзаработать да закрывать контору. Боюсь я. Урки нам житья не дадут. Не выйдет ничего у
– А как же со Студентом?
– Не приложу ума. Гвоздь не уступит, Чекарь тоже. Если узнают про нас с тобой – сарай, к черту, сожгут. Тут куда ни лети, нету пути…
Они смолкают.
– Слыхал от одного урки – Чекарь хотел сторговаться с Гвоздем. Видишь, в нашей «Полбанке» какое-то ухо завелось. Мало ли о чем говорят под горячее. А Чекарь обещает этого друга засветить, если Гвоздь от Студента отойдет. Вроде – обмен. Чекарь не дурак, он драки не ищет – и так хорошо живет, пока все у него втихую,
– А Гвоздь?
– Ты что, его не знаешь? Он не отступится, хоть бочку золота сули.
– Я тоже Студента не отдам.
– Да я что ж?… А только лучше было б ему эту квартирку с золотом выдать Чекарю – чтоб только тот мокроты не наделал. Черт с ними, с буржуями…
– Принцип.
– Я ж понимаю. Я ж ради Студента. В жизни и отступить надо, если приспичит. Ты подумай, Мишка. По-хорошему хочется.
Петрович возится под досками, собирая поделки в корзины. Валятель смолкает – видно, меняет повязку. Из плохо прикрытой Петровичем двери тянет свежий морозец, пробивает одеяльце насквозь. Еще совсем темно, но слышно, как в соседних сарайчиках поют, бьют крыльями петухи, как стучат о загородки налитыми боками кабаны и мычат кое-где коровы, призывая хозяйку, которая опаздывает с теплым пойлом и подойником. Кругом – то ли город, то ли деревня. Димка лежит с открытыми глазами, выстывает весь, но молчит, не шевелится. Всем он стал поперек дороги, со своей несусветной глупостью. И Петровичу, и Валятелю, который до последних дней и вовсе с ним не был связан. Про Гвоздя и говорить нечего. Тот небось извелся – а закон солдатской дружбы и братства велит стоять до конца. Да и какой он Гвоздь? Привыкли все запанибрата; а, он Иван Федорович, бригадир, весь в орденах и медалях, в шрамах, заслуженный человек, сестренку с близнятами содержит – шутка ли. Нет, надо Димке самому отвечать за сделанное. Как ни широки спины товарищей, как ни крепок их табун, а надо. Нечего на чужом горбу в рай влезать.
Ближе к вечеру, когда все настругано и отшлифовано, когда горы липовой стружки сметены к печи для просушки и растопки и съеден нехитрый обед – кислые щи, приправленные растительным маслом, да картошка, испеченная на горячих угольях, Валятель выходит к окрестным сараюшкам посмотреть, что там можно подобрать на дрова.
Димка скоренько собирается, столярным карандашом пишет на струганой дощечке «я ушел» и оставляет ее на застеленном по-солдатски топчанчике Валятеля. Постыдно это – бежать втихую, да что поделаешь: Мишка не отпустит, если сказать. Куда он пойдет и за чем, Димка сам не знает. Просто послоняется по городу, поразмыслит – авось выведет его дорога куда надо. Может, прямо на Чекаря – оно и лучше всего получится. А может, зайцем проберется в какой-нибудь сибирский поезд – и айда на восток. Там народ требуется. Говорят, на приисках или в шахтах даже без паспортов берут. Конечно, какой из него шахтер? Гвоздь рассказывал – нет ничего тяжелее ковшовой лопаты с породой, после десяти махов плечи отваливаются. Это у Гвоздя-то. Правда, потом можно якобы приноровиться, махать не плечом, а «от живота» как-то, всем телом. Может, приспособится? Потом пришлет письмо – когда все забудется, когда о нем и думать перестанут: мол, привет из дальних краев, живу не плачу… Да нет, если напишет, до Чекаря весть дойдет, а у них срока давности не бывает. Урки везде найдут, и в Сибири.
Димка, одевшись, выскальзывает
– Гляди, бежит, спер чего…
– Матушки, а у меня кролики открыты, – отзываются тут же.
– Держать его надо, держать.
– Кликни Захарыча!
– Захарыч! Захарыч! Там петуха утащили твоего.
Шум поднимается, как в курятнике. Из окон второго этажа барака высовываются головы. Димка понимает, что бегать в этих кривых ходах никак нельзя, если не хочешь, чтобы тебя поймали как злостного взломщика. Он переводит дух и степенно идет в узком дощатом коридоре между огородами. Вслед за ним старикашка на негнущихся ногах, топоту у него больше, чем прыти. Димка останавливается, переводит дух и поворачивается к старикану. Правило военного детства: если можешь убежать, убегай, но если догоняют – повернись лицом. Старикан в недоумении смотрит на круглощекую очкастую физиономию. На мазурика Димка совсем не похож.
– Ты бежал?
– Не… А вы за кем?
Это «вы» окончательно сбивает с толку преследователя.
– Да тут один. Сарай взломал и обчистил. Димка расстегивает пальто, давая осмотреть себя:
– Вот… Я-то при чем?
– Да не, это не вы, – смущается старикашка.
Но задержка не проходит даром для Димки. Уже на булыжной, зияющей выбоинами и вспученной горбами Масловке, где даже рельсы кривятся и бросают трамваи, как катера на волнах, Димку догоняет Валятель. Каких-то секунд не хватило – уже подходит к остановке трамвай.
Димка ждет, потупясь. Валятель, запыхавшись и пуская пузыри из развала бинта, долго не может сказать ни слова. Шапчонка его сбилась набекрень, на плечах ватник. Наконец булькает;
– Ты куда подался?
– Так. Надоело в сарае. Город посмотреть.
– Тогда и я с тобой.
– Да что со мной случится? Москва большая.
– Тоже хочу.
– Тебе ж отливать… Вечер скоро.
– Обойдется сегодня.
На остановке гурьбится рабочий люд, отработавший смену, трамвай сразу окружают, но перед Валятелем, с его забинтованной головой, толпа расступается, и они оказываются на площадке. Их сжимают, Мишка, хоть и возвышается над всеми, тянется еще выше, чтобы обезопасить перевязанный подбородок, а Димка, видя поблизости деланно равнодушныеглаза подростка в кепке-ленинградке, по привычке прижимает ладони к карманам, хотя в них ничегошеньки нет. Хозяйка вагона, кондукторша в сером платке и ватнике, покрикивает, поплотнее рассовывая ездоков. Тусклые голые трамвайные лампочки греют макушки, окна сверкают толстым инеем, искрит вверху оледеневшая дуга – все это веселит засидевшегося в сарае Димку, на миг уходит куда-то гнусное чувство пустоты, которое охватило его, едва он покинул свое убежище. По военной, по московской бойкой и укоренившейся уже привычке, тесно прижатые друг к другу люди (да где только не уплотнялись – в квартирах, в земляных щелях, в шалманах, военторгах, на станциях метро, в подвалах-бомбоубежищах) тут же образуют временный, но крепкий коллектив и, по закону «в тесноте, да не в обиде», сыплют прибаутками, поддерживают моральный дух. В запахе чеснока, нафталина, дешевого портвейна, «Шипра» и «Кармен» носится:
– Голубушка, передайте гривенничек и, если можно, пятерку сдачи. В кино спешу…
– Гражданочка, сумочку лучше к глазам поднимите. И вам спокойней, и у меня ребро целое.
– Э, мужик, мешком-то не очень. Картошку, что ль не распродал?
– Это дело наше. А мужик, он и на войне справлялся. Окопы копать – мужик первый был.
– Да я ничего… Земля сыплется.
– Это ладно. Земля вчера спасала, носом зароешься – и живой. И сегодня брезговать не надо б.
– Ну, мудрец.
– Братцы, спрыгните с сапога – без пары останусь. Мне сходить.