Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
И теперь, отбывший свое дежурство на вокзале и подходивший в свисте боры, радостном колокольном звоне и плеске трехцветных флагов к дому Думитраки на Малой Офицерской, где он жил, прапорщик Ливенцев шутливо, но, как ему казалось, очень близко к истине думал, что вот в этот город смотреть зауряд-полки, приготовленные к доблестному убою, приехал зауряд-царь.
III
Едва Ливенцев пришел домой, как его встретила Марья Тимофеевна, вся восторг и сияние:
– Я тоже только сейчас пришла! Ну, совсем, совсем шагах в пяти от меня государь в автомобиле проехал!.. Хотя не сказать бы (тут она понизила голос), что очень он красивый... Только вы, пожалуйста, никому не говорите, что вам скажу сейчас! Не
– Буду молчать, как могила, - обещал Ливенцев.
– Вы знаете, оказался он совсем рыжий!.. Рыжий!
– повторила она почти шепотом.
– А я таких рыжих вот до чего не люблю!.. Вы никому не скажете?
– Ну, зачем же мне говорить кому-нибудь, что вы рыжих не любите? удивился Ливенцев.
– Наконец, это ведь ваше частное дело.
– Нет, все-таки, не дай бог, полиция узнает, ведь мне что за это быть может!.. И потом оказался у него нос совсем маленький какой-то... Что же это за мужчина такой, когда нос маленький? И даже будто бы, мне так показалось, курносый...
– Одним словом, я вижу, царь вам не понравился.
– Николай Иваныч! Что же это вы так громко?
– зашептала совсем испуганно Марья Тимофеевна.
– Ну, я вовсе не буду говорить в таком случае ничего больше!
По-видимому, из кокетства, - так по крайней мере казалось Ливенцеву, она иногда коверкала самые обыкновенные слова, и теперь тоже вместо слова "больше" у нее вышло "польше".
Ливенцев счел нужным ее успокоить:
– Уверяю вас, Марья Тимофеевна, нас не подслушивает теперь ни один полицейский. Прежде всего им теперь совсем не до нас, - не так ли?
– Конечно, это - ваша правда, что они теперь все государем заняты, а все-таки... Потом же еще показалось мне, что у царя борода сюда вот, к вискам, пошла уж седая, - хотя и шепотом, но поделилась все-таки этим важным открытием хозяйка с жильцом-прапорщиком, но тут же и испугалась такой своей откровенности: - Это, конечно, снегом его запорошило, государя, а я-то дура...
– А разве снег шел?.. Царь, я знаю, ехал, но чтобы снег шел - этого я не видел. Снегу не было.
– Да-а?.. Ваша правда, Николай Иваныч, а я... Ну, тогда, значит, я ошиблась. Показалось мне просто, а седины у него никакой не было.
– Почему же не было? Я тоже видел царя сейчас на вокзале, и, по-моему, седина в бороде есть... а насчет беса в ребре точно не знаю.
Марья Тимофеевна даже всплеснула руками перед раскрасневшимся лицом.
– Николай Иваныч! Что же это вы так? Или это вы все надо мной надсмехаетесь? И правда ведь, что же это я, дура, вздумала! Что же, государю нашему краски, что ли, не могут достать, бородку ему подправить, в случае если даже, чего боже избави!..
– Даже целого брю-не-та из него могли бы сделать. Эх, не догадаются там никак о наших с вами вкусах!
– Ой! Что это вы!.. Не буду говорить больше!
Испуганная Марья Тимофеевна кинулась в дверь.
Ливенцев рад был, что на смотр мог он совсем не являться, и блаженно разлегся на койке с книгой в руках. А вечером спустился к нему со второго этажа старший врач Моняков и сказал, морщась и держась за шею и поясницу:
– Просвистало меня насквозь на этом ветру окаянном! Шесть стаканов горячего чая выдул подряд, а все-таки прострел неизбежен. Шутка ли, на таком ветру людей два часа держать, и никакого прикрытия!
– Неужели два часа смотр был? Вот так штука!
– Ждали два часа... А смотр что? Смотр в каких-нибудь двадцать минут свертели. Они ведь тоже не дураки на холоде стыть, когда сразу все видно. Вид у ратников геройский?
– Геройский!
– Отвечают на приветствие согласно? Согласно!
– Сапоги чищеные?
– Чищеные!
– Бляхи вороненые?
– Вороненые! Начальство глазами едят?
– Едят!.. Ну и все. Какие еще могут
– Да у нас и совсем нет штабс-капитанов, бог миловал.
– Из дружины он оказался генерала Михайлова... Очень у него физия скособочена, вообще вид очень иронический такой и от губы кверху шрам идет. Ну, ясное дело, видит царь - обработанный кем-то человечек, и надежда, должно быть, у него такая была, что на войне этой или японской угораздило его так себе косметику испортить... Может быть, даже к награде его хотел представить, аллах ведает! Спрашивает его: "Где получили это увечье?" Другой бы сообразил бы и сказал бы: "На войне с Японией..." Или там: "Защищая веру, царя, отечество от коварного и наглого врага!" - как в те времена в газетах писалось. А этот дурак - Переведёнов его фамилия - возьми да и брякни: "В Екатеринославе, во время революции девятьсот пятого года, ваше величество!" Не знал, конечно, что самое слово "революция" при царе и упоминать нельзя! Царь его поправляет сдержанно: "Во время беспорядков". А потом видит, что у него и уха нет. "А ухо, говорит, свое вы где потеряли?" То есть буквально в рот ему вкладывает: "В сражении под Мукденом, например, или под Ляояном, что ли..." А тот по-своему, иронически глядит на царя и опять свое: "И ухо то же самое во время все той же революции!" Тут его величество как будто даже искренне огорчился: "Я вам сказал уже: беспорядков!" И отошел. И надо было видеть, как все потом, иже с ним были, вся свита, - а их человек десять было, - на этого штабс-капитана глядели, когда мимо него проходили!.. Конечно, придворного воспитания штабс-капитан не получал, но и откуда ему было знать, как надо ответить? Теперь генерал Михайлов, должно быть, последние волосы рвет...
– На себе или на штабс-капитане?
– перебил весело Ливенцев.
– Да уж на себе, конечно, что сам этого штабс-капитана своего не разглядел перед смотром как следует. Ведь явно выигрышным номер был, доставил бы царю удовольствие и себе кое-какой почет. "Вот, дескать, ваше величество, штабс-капитан, раненный под Мукденом, снова жаждет лечь всеми своими костьми за..."
– За Распутина и компанию?
– подсказал Ливенцев.
– Хотя бы... И вдруг дурак испортил всю музыку! Теперь, я полагаю, он этого Переведёнова со свету сживет, дурака такого!
– Ах, любопытно бы было поглядеть на этого дурака! Признаться, очень люблю дураков, - с чувством сказал Ливенцев.
– Гм... А кто же у нас их не любит? Я однажды, помню, с другим земским врачом и на земской же тройке ехал по делу, а ямщик был пьян, дорога скверная, грязь, ночь... Говорю ямщику: "Смотри в грязь нас не вывали". А он: "Это я-то, да чтобы в грязь вывалить! На сухом месте может, конечно, всякое случиться, - кто без греха? Ну, чтобы уж в грязь, - нет! Этого никоим манером не допущу!" И что же он, мерзавец? Конечно, с пьяных глаз погнал с какого-то косогора в провал, экипаж набок, да еще проволочило нас спинами сколько-то шагов, пока, наконец, лошади стали. Освободились мы кое-как с товарищем из-под экипажа, грязнее свиней вылезли, и давай спички зажигать, посмотреть, в каком положении дело. А ямщик наш - он тоже слетел подымается, и видим мы при спичке - на бороде у него кровь: губу он себе обо что-то порезал. Мы к нему, конечно, как оба врачи: "Давай пощупаем, челюстная кость у тебя цела ли?" И, конечно, усердно мы спички зажигаем все ради этого случая. А ямщик нам: "Эх, спицы бы хоть пожалели, а то потом и закурить не будет!.. Вот и сразу видать - ненастоящие господа вы!.."