Зауряд-полк (Преображение России - 8)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

– Какого миллионного?
– повернулся к нему встревоженно Зубенко и замигал ресницами.

– А с какого же капитала можно получать по шестьдесят тысяч дохода? причмокнул даже как-то Кароли.
– Шестьдесят тысяч в год! Ого! И палец о палец не ударить! Меня, например, взять, так мне ведь сколько приходится ра-бо-тать, батенька! Родоканаки тоже не каждый год умирают! Мне сорок четыре монеты всего, а я вот - седой!
– похлопал он по коротко стриженной голове, сидящей на короткой шее.

Ливенцев заметил, как густо

покраснел Зубенко и с каким недоумением глядел на него Лихачев, выкатив свои румынские глаза. Даже Цирцея перестала порхать пальцами по спинке африканской собачки.

– Каких шестьдесят тысяч?
– придушенно спросил Зубенко.

– Откуда у него шестьдесят тысяч дохода?
– раскатисто сказал Лихачев, готовый захохотать, так как принял это за несколько странную между мало знакомыми людьми, но все-таки шутку, конечно.

– Будто бы дает французская компания какая-то за одни только недра, а имение остается имением, - три тысячи десятин!
– ответил Лихачеву за Кароли Мазанка, тоже уставивший в несчастного корнета красивые, с поволокой, карие глаза.

– Вранье!.. Клевета!..
– энергично выкрикнул Зубенко.
– Вообще меня, должно быть, смешали с кем-то другим.

– Вот странный человек! Не хочет даже, чтобы его считали богатым! Накажи меня бог, в первый раз такого вижу!
– искренне удивился Кароли.

А Ливенцев даже пожал своими не узкими, но выдвинутыми как-то вперед плечами:

– Непостижимо!.. Я, конечно, не знал бы, что именно мне делать с миллионом, если бы он свалился мне с неба, но всякий миллион все-таки факт, как же можно его отрицать.

– Не понимаю, господа, что вы такое говорите!
– как будто даже возмущенно немного поглядела на всех поочередно Цирцея.
– Ведь это называется шутить над человеком, который отшучиваться совсем не умеет.

И под ее взглядом командирши, заступившейся за своего субалтерна, первым смутился вежливый Мазанка и тут же выдал Ливенцева:

– Сведения о миллионах идут вот от нашего прапорщика... Мы сами это только сегодня от него услыхали...

И так как на Ливенцева теперь обратилось сразу несколько пар глаз и белесые глаза Зубенко глядели неприкрыто враждебно, то Ливенцев тоже поколебался было и уж хотел как-нибудь замять разговор, но спросил на всякий случай корнета:

– А вы доктора нашего Монякова знаете?

– Монякова?
– переспросил Зубенко и отвернулся.

– Да, того самого Монякова, с которым вы, правда, не захотели говорить дня два назад, но ведь когда-нибудь придется же вам с ним встретиться, не так ли?.. Так вот, это именно он мне о вас наговорил, представьте!.. Он вас очень хорошо знает... и ваше имение... и ваши дела с французской компанией "Унион".

– Он так вам и сказал: французской компанией?
– пусто и глухо спросил после томительного молчания Зубенко.

– С французской или бельгийской... Да, кажется, именно с бельгийской,

но мне показалось, что это - все равно.

– Угу... Нет, это - не все равно, - пробормотал Зубенко.

– Может быть... Он мне сказал еще, будто вы недовольны ими, этими французами или бельгийцами, что они плохо выполняют условия договора, то есть, попросту говоря, вас грабят...

– Он так и сказал вам: грабят?
– живо обернулся к Ливенцеву Зубенко.

– Да, в этом роде... и будто вы начали с ними процесс.

– А он не сказал вам, кто посредничает бельгийцам этим, прохвостам?
– с большою яростью в хриповатом голосе спросил вдруг Зубенко, и глаза у него стали заметно розовыми от прилившей к ним крови.

– Однако факт, значит, все-таки налицо!
– торжествуя, перебил по-адвокатски Кароли Ливенцева, начавшего было что-то говорить Зубенко насчет Монякова.
– Есть угольные копи, взятые в аренду бельгийцами, которые платят вам шестьдесят тысяч, но должны платить, по-вашему, гораздо больше.

Лихачев коротко кашлянул. Ливенцев взглянул на него пристально. У Лихачева был явно оскорбленный вид. Он покраснел, как от натуги, и нервно накручивал правый ус на палец.

Так как Зубенко упорно молчал, делая вид, что и ответить не может так вот сразу, - очень занят едой, - то Цирцея обратилась к нему негодующая:

– Значит, вы действительно получаете по шестьдесят тысяч в год доходу?.. А я-то думала, что над вами шутят!
– и она сильно сощурила глаза.

Ливенцев заметил, что у Зубенко как-то сразу набряк, явно распух и без того объемистый нос, однако ответ его поразил еще больше наивного математика, чем его нос:

– Вы думаете, что шестьдесят тысяч за угольный пласт, как на нашей земле, это много? В том-то и дело, что мало! Очень мало!.. За подобный пласт Парамонов по три миллиона в год получает!.. Три миллиона! В год! Это вам не какие-нибудь несчастные шестьдесят тысяч!
– с неожиданной выразительностью и силой сказал Зубенко.

Мазанку же, видимо, мучила другая сторона дела - размер имения Зубенко, и он спросил почему-то даже не певуче, как привык слышать от него Ливенцев, а тоже несколько хрипло:

– Это на всех трех тысячах десятин у вас угольный пласт оказался?

– Именно в этом и вопрос, что бельгийцы шурфуют землю везде, где им вздумается, а по договору они этого делать не смеют, - помолчав, ответил Зубенко.

Убедившись в том, что у этого немудрого на вид корнета действительно три тысячи десятин, Мазанка оглядел всех округлившимися и от этого ставшими гораздо менее красивыми глазами и проговорил:

– Однако! Три тысячи десятин! Степной земли!

– Что же тут такого?
– зло отозвался Зубенко.
– Вон у Фальцфейна триста тысяч десятин степной земли, - это я понимаю, - богатство, а то три тысячи!.. По сравнению с тремя стами - так, клочок жалкий!