Завеса
Шрифт:
Остановились у муниципалитета – очаровательного здания средневековья с немыслимыми коньками на крыше, то ли выросшими из сказок Ганса-Христиана Андерсена, то ли давшими повод для них. Внезапно из дверей муниципалитета, по ступеням, посыпалась толпа. Молодые парни в каких-то марлевых женских платьях плясали, раскидывая в стороны волосатые ноги, и осыпая всех рисом. Оказалось, что это свадьба. Ее тут празднуют в муниципалитете.
Толпа продолжала напирать, толкая в улицу Фридериксберггаде, открывающую главную прогулочную – Строгет. В столь ранний час улица уже была забита людом. Толпа пронесла мимо мемориальной доски, которая заставила Цигеля вздрогнуть:
Постояли они у знаменитой русалочки, затеряно и печально каменеющей на берегу под безликое щелканье фотоаппаратов.
Долго глазели на оловянных солдатиков сменяющегося караула у королевского дворца, вышагивающих рядом с не менее игрушечными пушками.
Зашли в экзотическую чайную, увешанную картинами, виртуозно написанными в подражание средневековью, пили чай из особых красочных чашек. Тут Цигель совсем успокоился.
На закате любовались готовящимися раствориться в ночи шпилями соборов и церквей, составляющих родовой силуэт датской столицы.
Утром Цигель опять встал в отвратительном настроении, которое вовсе усугубил громоздкий, как склеп, музей скульптора Торвальдсена. Убивала скука подавляюще огромных статуй, конных и пеших, которые, казалось, сделаны были из массы грязного папье-маше. Тяжеловесный Торвальдсен наводил тоску не только своим именем, но и неутомимостью каменотеса, дровосека, палача природы. Редкие посетители в этой анфиладе помещений, выстроенных прямолинейно, как по ранжиру, и потому более пугающих, чем запутанный ходами лабиринт, обнаруживались, как мокрицы в складках скульптур. Да и редкие смотрители, сплошь мужчины, неряшливые, облысевшие, большетелые, тоже были подобны замшелым конторским мокрицам.
Но тут костяной человек, вчера до такой степени выведший Цигеля из себя, словно бы ожил в атмосфере былой имперской деспотической славы. Более безопасное место для встречи трудно было себе представить.
Оказывается, со времени вчерашней встречи он успел досконально разобрать все наговоренное Цигелем, выявил несообразности, смысл которых пытался сейчас выяснить. Затем извлек из внутреннего кармана своего отлично сшитого костюма небольшой альбом. Цигель с удивлением рассматривал общий вид цеха, в котором работал, детали приборов. Это были сделанные им и впервые увиденные снимки, ибо проявлял их не он.
Человек требовал более детальных объяснений, тыкал пальцем в снимки, пользуясь техническими терминами, часть которых Цигель просто не знал, но боялся переспрашивать и просто помалкивал, уже понимая, что конверта от этого робота не получит. Жаждал одного, чтобы тот отпустил его душу на покаяние. И вдруг, вероятнее всего, желая проявить какое-то чувство, человек изобразил некое подобие улыбки, искривившее его лицо, и спросил:
– Как первенец?
– Он у меня способный. Компьютерщик. Школу кончает.
– Знаем, знаем.
Цигель вспотел:
– Только его не трогайте.
– Чего нам его трогать. Пусть учится на пользу себе и государству.
Так и не отметил какому.
Цигель почувствовал облегчение, когда собеседник сделал жест: уходи первым.
Опять был успокаивающий завтрак. Затем они решили прокатиться на барке по узким городским каналам. В одном месте требовалось пригнуться, чтоб не снесло головы. Успокаивала гнилостная свежесть
Цигель поднял голову. И что он увидел? Опять этот чертов музей Торвальдсена – огромное мертвое здание.
Жена настояла в последний день – поехать на пригородном поезде в Хельсинор, посетить замок Кронберг, который Шекспир избрал для Гамлета. Более того, жена уперлась пойти по тюремным подвалам замка, освещаемым лишь редкими факелами. Цигель, в общем-то, клаустрофобией не страдал, но тут озноб охватил его нехорошим предчувствием, устрашающим намеком на будущее. Задыхаясь, он вырвался, скорее по наитию, через какую-то почти не видимую дверцу, на свет и оглушающую медь оркестра пожарников.
Вдаль, от равелина, уставленного пушками, убегало море до мерцающего на горизонте шведского города Хельсингфорса, тот самый пролив, который датчане преодолели на всех плавучих посудинах, спасая евреев от нацистов.
В Стокгольме они поселились в заказанном заранее номере гостиницы «Биргер-Ярл». Тут связные ГРУ чувствовали себя почти, как дома, по-хозяйски. Был поздний час. Раздался звонок. Жена, уставшая с дороги, даже не проснулась. Негромкий голос произнес одно слово: «Спуститесь». В холле молодой человек в модной куртке поднял руку в приветствии и тут же повел Цигеля в ресторан гостиницы.
– Откуда вы звонили? – спросил Цигель, удивленный такой оперативностью и бесцеремонностью.
– Из телефона-автомата. – Молодой человек указал на стеклянную стену холла, за которой светилась телефонная будка.
Связного интересовали авиационные моторы. Переданные Цигелем сведения были весьма общими, ибо не касались его цеха и профиля. Но интерес вызвал сфотографированный Цигелем черновик чертежа, забытый кем-то на столе в столовой. Разговор оказался на редкость коротким. Связной объяснил, что надо узнать, передал Цигелю список вопросов, на которые, по возможности, следовало ответить любыми способами, то есть вынюхать, выпытать, проявить ловкость. Затем вынул долгожданный конверт, встал, попрощался с Цигелем, пожелав ему приятно провести время в Швеции. Цигель с трудом добежал до туалета в номере. Опять его пронесло, на этот раз, несомненно, от радости. Сидя на унитазе, он пересчитывал доллары. Сумма превысила все ожидания.
Давно Цигель так долго и сладко не спал.
Повезло с погодой. На всем лежала печать золотисто-солнечной осени, которая ярко вспыхивала на пуговицах мундиров разводного караула у королевского дворца. В часы позднего заката в северном небе со сполохами дальнего сияния на всем лежала печать меланхолии. Да и небо само, подпираемое силуэтами огромных зданий парламента, дворцов, проткнутое лютеранскими шпилями кирх, кажется еще не проснулось от позднего средневековья и раннего ренессанса с их готикой и барокко, несмотря на тщательные, но тщетные старания центральных площадей Сергелс Торг, Стуреплан одолеть его ослепительным кичем реклам «Филиппс» и «Макдоналдс». В Стокгольме было удивительно тихо. Вечером город пуст. Верхнего света в квартирах почти не было видно, лишь настольные лампы на подоконниках хранили своим светом атмосферу затаенности, замкнутости, неодолимого шведского одиночества. Даже молодежь в кафе не шумела, не показывала свою независимость громкими окликами и жестикуляцией, а тоже с какой-то молодой веселой печалью медленно цедила пиво.