Завещание Императора
Шрифт:
— Убёгли! — доносилось с улицы.
— Вон кровь! Кажись, подранили одного!..
— Так где ж они тогда?
— А черт их…
— Это тебе, Мудищев, черта в бок! Что стал… собачий? Догнать! Вперед! Прочесать переулок!..
Скрип снега под сапогами и голоса понемногу стали затихать вдали.
— Ты добх’енький, — говорила Нофрет, — ты меня не бх’осишь, я знала…
Фон Штраубе зажег спичку, поднес
— Как ты меня нашла?
Спичка погасла, опалив пальцы, однако Нофрет уже поняла вопрос и защебетала в темноте:
— Помнишь Сильфидку? Она тепехь – п’хи Анд’хюшке-сыщике, его еще Бех’кутом кличут. Он вас выследил в банях, а Сильфидка – сх’азу ко мне. — Прижалась к нему тесно-тесно и зашептала в самое ухо: – Ты, Бо’хенька, не б’хосай меня. Ведь п’хавда – не б’хосишь? У нас с тобой тепехь будет маленький, твой сынок. — Она взяла его руку, просунула к себе под шубу, прижала к теплому, совсем еще не округлому животу. — Он уже здесь… Мне повитуха сказала, он уже ско’хо начнет шевелиться…
Фон Штраубе вспомнил мрачные пророчества ангелов и, прижимаясь ладонью к теплому, родному, проговорил (благо, она не могла услышать):
— Бедный малыш…
— Сейчас пойдем, — щебетала Нофрет. — Я сегодня сняла тут, недалеко… Мы богатенькие, я на ’хулетке выиг’хала много-много, даже сосьчитать не могу… Потом уедем отсюда далеко-далеко, и будем жить счасьливенько и богатенько… И долго-долго…
Она целовала его в щеки, в губы, во влажные глаза, а он все повторял:
— Бедный… Бедный малыш…
Тьма подъезда казалась ласковой и безопасная, как счастливый сон. И чудом живой посреди зимы сверчок выводил, как на скрипке: "Квирл, квирл…"
Потом он не раз вспомнит эту укутавшую лаской тьму – и в жарком Египте, куда, спасаясь от назойливой российской полиции и петербургского холода, они вскоре уедут с Нофрет и с родившимся к тому времени малышом, затем в Британской Палестине, куда они после переберутся на жительство, и снова в России, куда он вернется с началом Германской войны, и позже, когда всю страну охватит полыхающее зарево Гражданской, и даже в свою последнюю минуту, в девятнадцатом году,
95
Излагаемым ниже событиям посвящен роман В. Сухачевского "Сын" из серии "Тайна"
…Там он не умрет от двух пуль, попавших одна в плечо, другая в легкое. Он не умрет даже после того, как два китайца в буденновках из расстрельной команды Краснопролетарской бригады имени товарища Луначарского под командованием красного комбрига товарища Панасёнкова проткнут штыками его плоть и, истекающего кровью, с кровавой пеной на губах, бросят его в прорубь. И пока шинель, пузырясь, будет держать его на воде, в ту последнюю, растянувшуюся от нежелания смерти минуту он вспомнит сначала, как там, в далекой Палестине, к ним в дом приходили те трое – увидеть их малыша…
…Одного из них он знал, ибо видел уже не раз. Имя его было Гаспар, и принес он малышу белые кружочки сладостей в дар от земель Востока. Другой был черен, как ночь, имя его было Валтасар, и принес он золотой песок от земель Юга. Третий был светловолос и белолиц, имя его было Мельхиор, и принес он агнца от земель Запада… И смотрели они с печалью на малыша, многое зная о его судьбе, но не все желая сказать… И был тихий, звездный вечер. И малыш блаженно спал в своей люльке, и, склонившись над ним, улыбалась счастливая Мария-Нофрет…
…Дальше ледяная вода все-таки начнет забирать его в себя. Сначала прозрачная, потом она потемнеет от его крови, но прежде, чем она навсегда скроет его, он увидит посреди ясного утреннего неба звезду, имя которой, он знал, было Полынь, и туда, к ней, вдруг устремится крохотный ангел, покидающий его страну – уродец-ангел с окровавленным топориком, перекинутым через плечо.
"Бедный мальчик…" – успеет все же подумать он. И ему почудится, что он снова прижимает к себе Нофрет в том самом петербургском подъезде с его непроглядной тьмой, загадочной, как некая величественная тайна, нежной и теплой, как поцелуи любимой женщины, и недолговечной, как весь этот обреченный мир.