Завещание Колумба
Шрифт:
На лестничной клетке было четыре двери, но даже не вглядываясь в номера квартир я сразу понял куда мне надо звонить — кожано-коричневая пухло— набивная узорно обитая желтыми фигурными шляпками гвоздей с немигающим зрачком смотрового глазка в центре дверь в жилище Клавдии Салтыковой. Не дверь, а современные городские воротища в маленькую крепость на третьем этаже панельного дома.
Нажал на кнопку звонка, но не услышал ни дребезга, ни шума шагов. Тишина. Или никого нет дома или изоляция хорошая. Еще раз на всякий случаи позвонил и уже собрался уходить как дверь вдруг распахнулась
— Да не трезвонь ты, слышу я слышу!
Клавдия Салтыкова посмотрела на меня в упор и видно сразу догадалась, кто я точно так же, как я опознал ее хоть и не приходилось мне видеть ее.
— Ах это вы оказывается, что ж, заходите коль пришли. — Посторонилась, пропуская меня в прихожую и на лице ее стыло неприязненное выражение.
— Здравствуйте, Клавдия Сергеевна Моя фамилия Тихонов. Прошу прощения за то, что пришел без приглашения, но очень уж мне хотелось поговорить с вами.
— Да знаю я — сердито кинула она.
Я обернулся в поисках вешалки — оставить куртку и увидел, что дверь изнутри стальная. И рама дверная вся коробка — стальная. Аккуратно проклеенная обоями под дуб.
Не замечая ее информированности о желании повидаться я сказал:
— Дверь у вас хорошая. Надежная.
— А у меня все хорошее, — серьезно ответила она. — Я вообще люблю так — чтобы получше и подешевле. По доходам по нашим по скромным.
Я засмеялся.
— Насчет получше — это понятно, а как подешевле выходит?
— Калькулировать надо уметь, — туманно сказала она, а потом великодушно пояснила. — В Москве зажиточные люди такие двери за полтыщи ставят некоторые из-за границы везут, а мне на ремзаводе нашем по наряду за полсотни сварили. И две бутылки за установку. Если вам понадобится, могу помочь.
Сказала и засмеялась издевательски и во всем ее снисходительном тоне в манере говорить со мной проступала нескрываемая мысль, что такой нищей гультепе как мне с покойным моим дружком и учителем Кольянычем не то, что стальная дверь не нужна, а на дверную задвижку тратиться глупо.
— Спасибо Клавдия Сергеевна за любезное обещание. Накоплю добра на стоимость такой замечательной двери и сразу вас попрошу.
Она осуждающе покачала головой.
— Вот так во всем! Простых людей милиция призывает надежнее обеспечивать сохранность жилищ чтобы ворам потачки не давать, а как самим на копейку разориться для укрепления общей законности — так вас нету.
Она проводила меня в большую комнату — гостиную столовую да и кабинет наверное ее домашний.
— Ко мне в дом Клавдия Сергеевна воры не полезут. Вы не волнуйтесь — я им потачки не дам.
— Что так — уважают они вас? Или красть нечего?
— Уважают наверное. Может быть, как раз потому, что красть нечего, а общую законность как вы говорите я другим способом укрепляю.
Она показала на зеленую плюшевую заводь югославского дивана.
— Вы садитесь, в ногах правды нету. Да и меня уж ноги не держат С утра — отоваривание ветеранов, вчера учетом замучили в четверг снятие остатков…
Она мягко выговаривала — «четьверг».
Богатое жилье. Обиталище человека, еще вчера бывшего бедным. И вдруг оказалось сразу много денег. И вещей. И
Я оглядывался по сторонам и со стыдом вспоминал свой давний сон: вхожу к себе во двор, а навстречу ветер деньги несет. Кружатся на ветру, мчатся на меня купюры — нежно-сиреневые, как весенний вечер, четвертаки. И сочно-зеленые полсотни, похожие на молодую тополиную листву, хрусткую и клейкую. Я хватаю эти деньги и рассовываю их по карманам, за пазуху, тороплюсь изо всех сил — ясно ведь, что сейчас этот поток иссякнет, когда еще такая благодать повторится. И жалею в своем сумасшедшем стыдном сне, что бездна этих деньжат мимо меня пролетает, пропадает на улице…
Проснулся, как в тяжелом похмелье, — с испугом за себя, а Салтыкова не проснулась, ей все еще снится наяву мой глупый сон. Сидит напротив меня в глубоком мягком кресле, запахнув поглубже красивый белый халат со строгой этикеткой «Пума», смотрит мне прямо в лицо и строго спрашивает:
— Так о чем это вы со мной поговорить-то хотели?
— Я вас о многом хотел расспросить.
— Хотеть никому не запрещено, — сурово усмехнулась она. Лицо у нее было тяжело — красивое, и существовал в нем трудноуловимый перелив, как на цветных календариках, где рисунок меняется в зависимости от освещенности и угла зрения. Вот так же ее лицо ежесекундно меняло свой возраст
— только что это была двадцатилетняя красавица девка, и вдруг безо всякого перехода смотрела на меня немолодая баба с запечатанным жестокостью сердцем.
— Так чего вам там про меня нарассказали? — спросила она равнодушно.
— А почему вы решили, что про вас должны были мне нарассказать? — поинтересовался я.
— Да городишко у нас такой, языки без костей. Им главная радость в жизни — о других посудачить, чужое бельишко перемыть…
— А вы не любите о других говорить, Клавдия Сергеевна?
— Я? — удивилась она. — Да по мне пропади они пропадом, мое какое дело. Я вообще о других говорю только то, что меня просили передать.
Она сказала это серьезно, и я понял, что это правда. Клавдия Салтыкова была непохожа на человека, тратящего время на сплетни.
Из спальни, оттолкнув неплотно прикрытую дверь, вышла маленькая кривоногая собачонка, пучеглазая, с лохматым хвостом, похожая на декоративную аквариумную рыбу. Деликатно процокав когтями по паркету, собака подошла к Салтыковой и трудно вспрыгнула к ней на колени. Клавдия потрепала ее ласково по спине и душевно поведала мне:
— Людям бы у нее поучиться не помешало. Это собачка «ши-пу», ей тыщи лет несчетные, а выжила такая мелкая тварь благодаря характеру — жадная, умная, трусливая и злая…
— А на кой вам, Клавдия Сергеевна, злая собачонка? — спросил я, вспомнив огромного Барса.
— Так это она с чужими злая, а со мной она ласковая. — Салтыкова сбросила ее с колен, и собачонка, отряхнувшись, покосилась на меня своими выпученными коричнево-кровавыми глазами и недовольно зарычала густым нутряным хрипом.