Завещание мужества

Гудзенко Семен Петрович

Испанцы

Нары. На табурете аккуратная стопка книг. Сверху «Цыганские романсеро» Федерико Лорки на испанском языке. Здесь под Москвой живут испанские солдаты. Они мстят под Волоколамском за своего Лорку, за Мадрид. Смелые, веселые люди. Черные глаза, черные вьющиеся волосы, до блеска начищенные сапоги…

Далеко Мадрид. Они молча вспоминают расстрелянных жен, голодных детей в лачугах Бильбао. Рвутся в бой, мстят за своих детей, мстят за своего Лорку. Весенняя русская ночь. Из окон несется звук гитар и пение непонятной, но родной песни.

Киев

Я вижу: каштаны улицы. Короленко, тополя на бульваре, акации пробиваются над решетками Ботанического сада. На гранит Богдана влез пьяный офицер. Щелкает затвор «лейки». Улыбается полковник. Щелкает затвор. Гремит выстрел. Офицер падает. Тонкая струйка крови на граните. Тишина.

«Украина, моя Украина!»

* * *

Николаевский парк. Обломки зеленых скамеек. С Днепра теплый весенний ветер. На фонарях перед исполкомом тела повешенных. Тишина. Город зелени, город веселых, энергичных людей замер, притаился.

Скоро, очень скоро он зашумит, как в марте Днепр. Мы вернемся.

* * *

Провинциал в ковбойке и широких парусиновых брюках. Рукава закатаны выше локтя. Обнажены крепкие загорелые руки. Он приехал в Москву из теплого зеленого Киева. Он мечтает быть поэтом беспокойным и бушующим. Таким я был в августе 1939 года в Москве, у Киевского вокзала.

25 апреля

Проза Дж. Лондона и стихи Н. Тихонова стали евангелием ифлийцев-бойцов.

Мы лежим на снегу. «Ваше слово, товарищ маузер», — сказал, улыбаясь одними глазами, парень. Грянул выстрел. Маяковский воюет.

1 мая

Сегодня май. Фронтовой. Великий, чеканный приказ о разгроме гадов в 1942 году. Выполним.

* * *

Девушка учила Овидия и латинские глаголы. Потом села за руль трехтонки. Возила все. Молодчина.

13 мая

Женщина боялась своего почерка. Он напоминал ей почерк погибшего сына. Письма она отстукивала на машинке.

* * *

Влажные глаза — скорбь всего иудейского народа. Но этот парень ходил трижды в штыки. Он заколол двенадцать немцев.

* * *

О смерти, о большой любви нельзя писать стихи: точная строфика, рифмовка выдержанная, ритм — один. Задыхаясь, не говорят ямбом, а если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши.

* * *

В Киеве целые сутки партизаны удерживали площадь Богдана Хмельницкого.

* * *

Вышел из метро. После этого провал. После этого я был сбит авто на площади Дзержинского и снесли меня в приемный покой метро. Пришел в себя. Болит скула. Забыл все: откуда, зачем, какой месяц, война ли, где брат живет. Испугался этого. Болит голова, тошнит. Решил вспомнить свои стихи. Кое-как вспомнил. Успокоился.

20 мая

Киев. Май. Каштаны отцвели. Днепр в телах. Склоны в траве. Дома не усидишь. Что там? Звери затоптали лицо этого города. Киев, Киев.

21 мая

Тишина в мире. Листья еле-еле колышутся…

22 мая

…Моя великая Россия Лежала долго на дыбе; И были в хрусте сухожилий Народа сила и тоска. Эй, ты! Не для тебя мы жили, Дыбы дубовая доска, Удар и хруст. Удар — и в щепки. Да будет, будет этот год Победным. Не падет народ, Рожденный в этом мире крепким. Шел строй. Немел. Все тише, тише. Лежали посреди села У школы с обгорелой крышей Полусожженные тела. И трудно было в этих трупах Узнать друзей-однополчан…

3 июня

Мне рассказали о саперах И минах, розовых полях, О том, что был свинец и порох У моего плеча в гостях. Очнулся я. В крови подушка, И голова лежит в крови. …Сейчас я вспомнил тишину. Разрывы мин и гул моторов. Шли мальчиками на войну. И возмужали очень скоро.

1944–1945 гг. Стихи. Из записных книжек

Ландыши красными станут!

И к правнукам былью

сказка придет о салютах,

цветах и войне…

С. Гудзенко

Послесловие 1945 года

Случайные попутчики! Опять мы встретились на фронтовой дороге. Нам снова, вспоминая отчий дом, упрашивать водителей упрямых и на попутных по свету кружить, венгерскую равнину проклиная, — там только ветер, мерзлые снопы, неубранные тыквы, как снаряды, и памятники гордым королям с короткими чугунными мечами на сытых и ленивых битюгах. Но вот привал. Мы спим на сеновалах и во дворцах на бархатных подушках. И снова в путь. Гони, шофер, гони! Который день мы не путем Колумба, но открывая новые державы, идем

вперед до новых рубежей. И снова повторяются атаки, бомбежки, оборона, медсанбаты и поиски разведчиков в ночи. Огромный город мы берем подомно и даже поквартирно. На перилах висит чужой и мертвый пулеметчик, а пулемет дымится на полу. Все повторимо. На шоссе под Веной в крови багровой коченеют кони, огромные, как рыжие холмы. В парламенте — шинели и знамена немецкого ударного отряда. И пленные еще в горячке боя ругаются, потеют и дрожат. Мы не туристами идем по Вене — не до музеев нам, не до экскурсий. И мы не музыкантская команда. Мы просто пехотинцы. Но Бетховен от нашей роты получил венки. Случайные попутчики! Опять мы встретились на фронтовой дороге. Нам снова, вспоминая отчий дом, упрашивать водителей упрямых и на попутных по свету кружить, из дальнего похода возвращаясь. Случайные попутчики! Солдаты передних линий, первых эшелонов! Закончилась вторая мировая. Нас дома ждут! Гони, шофер, гони!

2-й Украинский фронт,

1945

Мое поколение

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы. Расцвели и опали… Проходит четвертая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат. У погодков моих нет ни жен, ни стихов, ни покоя, — только сила и юность. А когда возвратимся с войны, все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордиться сыны. Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется? Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен? Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен. Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, тот поймет эту правду — она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском. Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, — это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. …Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты. А когда мы вернемся — а мы возвратимся с победой, все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, — пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы. Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя. Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем — все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

1945

«После марша и ночной атаки…»

После марша и ночной атаки нашу роту посетила грусть: нам под Банской Штявницей словаки Пушкина читали наизусть. Можно встретить в Вене земляка, без вести пропавшего в июне. Вот была же встреча накануне с братом у счастливого стрелка. Но когда мы с Пушкиным вдали свиделись негаданно-нежданно, о чужбине песню завели, и Россия встала из тумана.