Завещание Петра
Шрифт:
Ларькин: Плохим знакомым книг не дают.
Борисов: Завтра с утра ты поедешь к врачу, а я к Рыбке. А сейчас зашифруй и отправь письмо Илье. Пусть поищет везде, где дотянется, этого Орионо. Даже если это кличка. Хотя думаю, что это фамилия.
Ларькин: Орионо —не от слова «Орион»?
Борисов: Скорее всего, нет, это японская фамилия. А Ежовых до —и больше, но если Илья найдет Орионо, пусть поищет где-нибудь рядом с ним и Ежова. Шифруй.
— Сегодня я приготовлю ужин, — вслух произнес майор. Ларькин устроился в кресле и начал выполнять приказание. Борисов взял листок и пошел на кухню. Щёлкнув зажигалкой, он раскурил сигарету и заодно поджёг исчерканную
«А в Москве ещё сумерки», —подумал Борисов. Им предстояло привыкнуть к смене часовых поясов и научиться вставать на два часа раньше. Сегодня они вылетели рано утром, бросились, как десантники, с самолета в бой, и к вечеру майора уже слегка клонило в сон. «А вот Виталий — сова, ему хоть бы хны».
Впрочем, Борисову и самому не сразу удалось заснуть: мозг не хотел угомониться, пытаясь вычислить и определить того неведомого противника, который ждал их впереди —кто он? что ему нужно? что он предпримет в следующий момент? каковы его слабые стороны? в чем его сила? Так закончился их первый день в «славном городе Чкалове».
Оренбург. 2 апреля 1999 года. 7.30.
Преподаватель педагогического института Семен Андреевич Рыбка жил и работал в районе, который местные жители называли Форштадтом. В первой половине XX века Форштадт был застроен одноэтажными домиками и славился своей шпаной. К началу 1980-х облик района изменился. В Оренбурге, как и во многих старых городах России, борьба исторической архитектурной застройки и новой проходила болезненно. Преображение Форштадта было одним из умных компромиссов: на месте пустырей и непрезентабельных частных домиков встали современные многоэтажки, ради постройки которых на этот раз не пришлось жертвовать историческими памятниками. По современным меркам район уже не был окраиной, Борисов и Мозговой добрались туда довольно быстро.
Проснувшись утром, Борисов обнаружил возле себя включенный диктофон. У Ларькина был очень хороший диктофон с высоким качеством воспроизведения звука и практически неограниченным ресурсом работы. Осмотрев звукозаписывающее устройство и убедившись, что оно в течение последних семи часов заносило в анналы истории его похрапывания, майор выключил его и пошёл умываться. Сам Ларькин спал так беззвучно, как будто его и не было.
По дороге в управление внутренних дел — свой кабинетик в здании ФСБ они пока игнорировали —майор велел Ларькину после беседы с врачом подождать его, рассчитывая обернуться быстро. Коллеги по Службе на этот день выделили им «жигулёнка». Ларькин, поразмыслив, поехал в психиатрическую клинику на общественном транспорте, а майор с оперативником оставили «уазик» коллегам Мозгового и отправились в пединститут на Жигулях.
Местонахождение Рыбки они определили быстро. Семен Андреевич читал в большой аудитории лекцию по истории русской литературы XIX века. До перемены оставалось ещё двадцать минут, и они решили подождать. На следующую лекцию Семену Андреевичу предстояло опоздать, о чем они поставили в известность деканат. Им выделили для беседы маленькую пустующую и не очень уютную аудиторию, в которой оказалось всего три стула.
— Они, наверное, специально для таких бесед её держат, — предположил Мозговой и пошел ловить Рыбку. Майор остался их ждать.
Семен Андреевич оказался высоким и худым мужчиной с темными курчавыми волосами. На его маленьком вздернутом носу каким-то чудом удерживались модные
— Когда вы в последний раз виделись с Захаровым? — спросил Борисов после всех необходимых представлений и извинений, придав своему голосу дежурную приветливость контрразведчика.
— Двадцать восьмого февраля. «Мне уже задавали этот вопрос, и у меня было время вспомнить точную дату, — сказал Рыбка, предупреждая следующий вопрос Борисова.
— Вы дружили с Николаем Валерьевичем?
— Скорее, были хорошими знакомыми. Дружить с ним было трудно.
— Почему?
— По причине его тяжелого характера. Да и у меня тоже не сахар.
— У него были враги?
— Нет, — Семен Андреевич сказал это без колебаний.
— Почему вы так уверены?
— Трудно нажить врагов, не общаясь с людьми. А его мало кто мог вынести. Люди от него просто шарахались, потому что он очень утомлял в общении. Но чтобы враждовать с ним... Не могу себе представить.
— Не говорил ли он во время вашей последней встречи о своих делах, о каких-то новых знакомых?
— Сейчас, когда вы спросили, я припоминаю... Вообще-то, он не любил упоминать о своем пребывании в... э-э... больнице — вы ведь в курсе? Всё время предупреждал меня, чтобы я никому не говорил. Хотя сам, по-моему, иногда просто кокетничал этим фактом своей биографии. Так мне казалось. Так вот, он упомянул, что познакомился там с очень интересным человеком.
— Простите, но ведь он находился на излечении достаточно давно.
— Так я забыл сказать: он же ходил отмечаться в клинику раз в месяц. По-моему, этого достаточно, чтобы поддерживать в человеке незатухающий комплекс неполноценности. Своего нового знакомого он увидел там, а потом подошёл и познакомился на улице. Вообще-то, уникальный для Захарова случай. Чем-то этот человек его очень заинтересовал. Из людей Коля интересовался больше всего самим собой.
— Он что-нибудь рассказывал об этом знакомом?
— Ничего. Сделал таинственное лицо и больше ничего не сказал. Он иногда очень забавно себя вёл.
— Захаров мог быть опасным? Мог кому-нибудь угрожать?
— Коля? — Семен Андреевич даже рассмеялся суховатым, но довольно приятным смешком. — Невозможно себе представить. Абсолютно безобидное существо.
— Когда он в последний раз ходил отмечаться, не знаете?
— Точно не знаю. Примерно за неделю до нашей последней встречи.
Борисов переглянулся с Мозговым. Это было нетрудно выяснить в клинике, куда они собирались заехать за Ларькиным. Вот и дельце, кстати, нашлось.
Дальнейшая беседа с С. А. Рыбкой не дала ничего нового, существенного для дела. Выяснилось только, что основной чертой Николая Захарова была любознательность, доходящая до одержимости, до своеобразной мании познания. Причём эта любознательность никогда не была направлена на другого человека. Захарова мог интересовать не сам человек, а только то, что он, например, читает. «Рыбка назвал последнее знакомство Захарова уникальным в этом смысле, — размышлял майор, сидя в машине. — Но оно могло и не быть исключением. Захаров мог заинтересоваться не самим человеком, а чем-то в этом человеке. Чем-то, что представлялось любопытным. Источник информации или частный случай изучаемого явления». Борисов почувствовал шевельнувшееся в глубине души возбуждение — наверное, то самое, которое испытывает ищейка, когда берет след.