Завещание поручика Зайончковского

Чудакова Мариэтта Омаровна

– Вы думаете, что моей дочери грозит опасность, пока она едет по Сибири?

– Грозит. И немалая, – просто ответил Флауэрс.

– Как же так? – растерянно сказал Осинкин. – Ее маршрут даже я толком не знаю.

– Неделю назад мне стало ясно, что двое наемников – проще говоря, киллеров, – идут по ее следам.

Осинкин хотел вскрикнуть: «Что?!» Но, разумеется, удержался.

– Это очень жестокие люди – таких по-русски называют отморозки. И очень… как бы сказать… профессиональные. Им поставлена задача – ликвидировать законную наследницу.

– Да… – медленно заговорил Осинкин. – В Сибири – скажем, на каком-то отрезке федеральной трассы, – ночью

совершить преступление и затем замести следы, – там у нас сделать это намного легче, чем в большом городе…

– Да-да, – покивал Флауэрс. – Им мешает – пока, – подчеркнул он интонацией, – то, что у девочки очень надежная охрана: ваш спецназ. У вас, кажется, ветеранов войны в Афганистане называют «афганцами». С ней – их двое. Видимо, очень подготовленные люди. Но опасность тем не менее остается вполне реальной. Слишком большие деньги в игре. Могу даже сказать вам, на какой машине они движутся в настоящее время по вашей бескрайней Сибири, – черная «Тойота-Лексус». К сожалению, в тот момент, когда я понял, что мне нужны имена заказчиков, я уже лишен был возможности их узнать. Не исключаю, что со временем это сделать удастся. Но сейчас первоочередные и срочные действия, как нам с вами ясно, это – оградить девочку от киллеров, по возможности пресечь их действия.

– Как их опознать?..

– То, чем я по случайности располагаю, – это как раз некоторые внешние их приметы. Один наголо брит, но в России сегодня это не примета. В правом ухе – маленькая серьга. Второй – темноволосый, волосы собраны сзади в небольшой хвост или косицу. Что важнее – небольшой шрам на правой щеке. Не вдоль, а поперек. Оба невысокие, широкоплечие. И это тоже, конечно, не примета для людей их профессии.

Слушая коллегу, Александр Осинкин меньше всего думал о деньгах. Он думал только о том, как ему защитить свою девочку, находящуюся от него за десятки тысяч километров. Лететь в Сибирь? Но куда? В Новосибирск? Барнаул? Мобильная связь с дочерью до сих пор не наладилась. И нельзя гарантировать, что он сможет следить за ее маршрутом.

Защиты от «Тойоты-Лексус» с ее не знающими жалости седоками пока нужно было искать на месте – там, в Сибири, причем срочно.

Глава 8

На Алтае

Женя была москвичка. В Москве она родилась, там прошло ее детство. И она любила Москву. В родном городе не было для нее тайн. Какие только замечательные московские дворики не исходила она с раннего детства за руку с папой! Не исключая и знаменитый поленовский – тот, что изображен на картине «Московский дворик», – пусть и очень изменившийся, как и почти все остальные.

И она даже представить себе не могла, что Москва может так сильно вытесниться из ее памяти.

…Где ее любимый Тверской бульвар?.. Она почти забыла, как он выглядит. Крымский мост, по которому Женя любила идти быстрым шагом, поглядывая вниз, на Москва-реку…

Путешествуя по своей стране, она уже привыкла видеть из окна машины не дома, наполовину закрывающие небо, а простор до самого горизонта и со всех сторон. И высокий, гораздо выше, чем в городе, купол неба – видный сверху донизу.

Здесь, на Алтае, горизонт если и был закрыт – то только горами, от которых не оторвать глаз. То зелеными, то серовато-лиловыми каменистыми, из-за которых торжественно выкатывается утром шар солнца и так же медленно уходит вечером.

И, оставаясь уже невидимым, долго продолжает светить оттуда, из-за горы, обливая розовым светом противоположную горную гряду.

Впечатления же от жизни здешних людей были всякие, но больше грустные. Она съездила с Лешей и Саней в несколько поселков неподалеку – Феде Репину хотелось попрощаться с друзьями и, сжалившись, они взялись его свозить к ним – «но по-быстрому чтоб!», как предупредил Саня. Пока Федя прощался, Женя зашла даже в сельскую библиотеку поселка Куюс. У библиотекарши Капитолины Чачаевны Тендериковой серьезные книги были в ходу. Она гордо сказала:

– Студенты много спрашивают, и писатель один есть, очень много читает.

В этом самом что ни на есть глухом сибирском месте на стендах подготовлены были ее руками маленькие интересные выставки к юбилеям – не хуже, чем в московских школьных библиотеках.

А на улице – грустно, неприютно. Дети лазают по серым поленницам. Никаких, конечно, качелей или хотя бы домодельных спортивных штуковин…

Отцам не до них.

Жене все вспоминался анекдот про пьяного, валяющегося в канаве, и про его ответ маленькому сыну, который канючит:

– Пап, ты же обещал в воскресенье мне велосипед починить!

А тот из канавы:

– Вот я сейчас все брошу и буду чинить тебе велосипед!

Дети вообще почти не играли, не бегали. Чем они заняты – было неясно. Несколько раз Женя удивлялась: стоят как истуканы. Просто стоят… А отцы с середины дня – а многие с самого утра – были обычно пьяны. Иногда Жене казалось, что пьянка идет уже по всей стране.

…Всю дорогу от Москвы до Горно-Алтайска и теперь, разъезжая по Горному Алтаю, Женя не могла понять, как она, так тщательно собираясь, забыла плеер! И ругала себя последними словами. А последние слова у нее были такие: «моральный урод» – папино ругательство, «дура несчастная» – самое сильное и очень редкое ругательство дедушки, который никогда не произносил не только слов нецензурных, но даже таких вполне допустимых, по мнению Жени, а в некоторых ситуациях очень даже подходящих, как, например, «идиотка». А также – «убо» и «каляга».

Вот эти уже никому из Жениных приятелей и одноклассников не известные слова дошли до нее от другой бабушки – маминой мамы. Когда-то прабабушка вызвала к себе в Москву из родного села Вишенки свою старшую односельчанку, чтобы нянчить новорожденную – как раз будущую Женину бабушку. Баба – так бабушка называла свою любимую няню и крестную мать; крестила она ее тайно, поскольку бабушкин отец был членом коммунистической партии, и его за такие дела – ребенка своего в церкви крестил! – могли оттуда исключить: коммунист был обязан не верить в Бога. Так вот, няня получила в свое время из роддома на руки пятикилограммовую – то есть очень крупную – Нату. «Вся в перевязочках», – с удовольствием вспоминала она впоследствии.

А через несколько месяцев после начала Великой Отечественной войны родилась младшая сестренка бабушки, очень маленького веса. Какой там мог быть вес, когда отец ее ушел защищать Москву, к которой враг подступил почти вплотную, а беременная мать с маленьким ребенком двинулась в эвакуацию – в теплушке… Когда семья осенью 1942 года вернулась домой, няня, остававшаяся всю войну в Москве, впервые увидела девочку. И никак не могла привыкнуть к тщедушному виду, правду сказать, красивенькой, но всегда бледненькой, родившейся в голодное военное время Инночки. Входя в дом, она спрашивала обычно с порога: