Завещание Сталина
Шрифт:
— Я Вам отдал все долги, — отговаривался Леопольд Леопольдович, пытаясь пристроиться по-новой и продолжать сон. — Вы их пропили, батя.
— Я тебе не «батя», сукин сын тебе «батя»! — отставник свирепо тряс выпивоху. — Тебе, засранцу, обещали хорошо заплатить, а ты и этот куш упускаешь!.. Попомни, не возьмёшь свою долю, на порог не пущу!..
Наконец, Леопольд Леопольдович уразумел, что спать ему не дадут. Он сел на диван и долго растирал себе лицо руками.
— Накачали, падлы. А ведь завтра в восемь — зачёс… Вам сказали, что в восемь?
— Нет, — сказал
— Самое главное забыли. Тогда я Вам объявляю… Завтра в восемь ноль-ноль я заеду с боевой группой на машине. У меня будет карта, по которой мы и пошлёпаем… От сведений, которые они ищут, зависит многое. Может быть, даже всё…
Ушёл и он, оставив в душе столько досады, что я и не помышлял о том, чтобы немедленно отправиться спать.
Мурзин скоро прибрался, вынес в кухню грязную посуду. Открыл дверь на балкон, проветривая комнату.
Я глядел на него, жалел, хотел помочь, но в теле была страшная слабость и усталость. Я сознавал, что бедной моей стране наносят ещё одну ножевую рану и, более того, просят меня поострее наточить нож…
И тут появился Мурзин. Я сразу обратил внимание на лёгкость его походки и непривычную для меня точность движений.
Он включил телевизор, усилил звук и жестом пригласил меня в кухню, где шумела вода.
Приложив палец к губам, указал на лист бумаги, что лежал на кухонном столе. «Они подслушивают, будьте осторожны. Неужели Вы согласитесь помогать им в окончательном погублении России?»
Я прочёл это и взглянул на Мурзина. Он поймал мою руку и пожал её. Глаза у него были совершенно трезвые. В них стыла тревога.
Подивившись выдержке и тонкой игре этого человека, я взял лежавший тут же карандаш, и написал: «Никогда!..»
Мурзин поставил вопрос: «Слово чести?»
«Безусловно», — был мой ответ.
«Человек, который располагает информацией, подающей нам последнюю надежду, находится здесь».
Я был поражён, но сумел взять себя в руки: «Его необходимо сегодня же перевести в другое место».
«Постараюсь, но город окружён. Завтра начнется сплошная облава… Этот человек держит при себе записи. Можете ли Вы их спрятать, чтобы уберечь для более счастливых времён?»
Мурзин сменил лист бумаги, а прежний сжёг, чиркнув зажигалкой. Обгоревшая бумага упала в раковину.
«Хочу, но не знаю, каким образом».
«Отнесите к себе на работу. Вы ведь уходите обычно очень рано…»
Мурзин сжёг и этот лист. Сделав знак, вышел из кухни и через пару минут вернулся с толстой тетрадкой в клеёнчатом переплёте.
Я взял тетрадку и отнёс в свою комнату. Положил в портфель.
Я переживал сложное состояние. Но я не колебался, готовый пожертвовать всем. Я знал, что приложу все силы, чтобы «Завещание Сталина» не попало в чужие руки.
Что оно содержало и что означало, я себе ещё не представлял. Но и того было довольно, что наши недруги давно охотились за этим документом.
И ещё: я восхищался Мурзиным, сумевшим и своё бескрайнее горе поставить на службу высшей идее. Я только теперь понял, отчего он сохранял связи с Леопольдом Леопольдовичем, в сущности, презренным типом: болтун
Вернувшись в кухню, я услыхал, как Мурзин разговаривает по телефону. Совершенно пьяная речь. С типичной для него хрипотцой:
— Скажи Шурке, что я, полковник Мурзин, возмещаю недостачу… Временно, конечно. В долг, вашу наперекосяк… Не поверит? Хрен с ней, вези, выдам ей из рук в руки. Три тыщи, больше не могу… Ну, пять, хрен с вами, пять!.. Кати, пока не передумал!..
Дальнейшие события я наблюдал из тёмного окна своей комнаты, прячась за шторой.
К подъезду подъехала «Волга». Я узнал таксиста, когда он вышел из машины вместе с пожилой, полной женщиной в платке — это был тот самый таксист, который привёз меня в город с вертолётного аэродрома.
Я слышал, как эти люди шумно ввалились в квартиру, как их приветствовал «пьяной» болтовнёй Мурзин, как отсчитывал им деньги.
А минут через ссмь-восемь к «Волге» возвратился шофёр и его «Шурка». То был уже переодетый Прохоров, человек, за которым велась охота. Он использовал одежду женщины, но был явно выше её ростом и гораздо уже по комплекции. Но это отмечал мой настороженный взгляд. Другие глаза, скорее всего, на эти различия не обратили бы никакого внимания.
А ещё через час, когда уже надвинулись сумерки, ещё раз хлопнула входная дверь. Я не поленился занять свою прежнюю позицию у окна и увидел, как приехавшая женщина, одетая уже совершенно иначе, в южной широкополой шляпе с большим свёртком под мышкой, уверенным шагом пересекла двор, где на лавках обычно допоздна сидели пожилые люди, ведя свои обычные разговоры…
В садах наших грёз
Высокая культура, прежде всего, внушает человеку, что он ничтожен вне общности.
Что ж, это так — ничтожен. Как слепой в горах и ослабевший в морских водах, он слаб в пространстве массовой глухоты, и едва перестаёт подчиняться общим обыкновениям и призывам, обречён, его выталкивают как чужое и чужеродное. И не спасают, в конечном счёте, ни деньги, ни слава, ни оставшиеся силы…
Много тайн окружает наше короткое блуждание в этом мире, и то, что мы даже не задумываемся о них, может быть, спаси-тельнее всего…
Главная «беда» в том, что новые и новые люди приходят в уже существующий мир. А генетика такова, что она производит лишь примерно 80 % усреднённых типов, способных принять среду как свою собственную. Остальные — или постоянно тоскуют о прошлых временах, или грезят будущим, которое представляется их воспалённым надеждам гораздо более совершенным.
Этот естественный, великий и неодолимый разлом духа как-то компенсируется двумя феноменами действительности.
Один из них — волшебная Природа, сделавшая возможным само чудо жизни. Её гармонии достаточно, чтобы умиротворить и душу упрямого огнепоклонника, и душу монашеского отшельника или восхищенного ревнителя ритуалов, с радостью пляшущего на свадьбах и искренне рыдающего на похоронах, но также и мрачного мечтателя, ожидающего более высокой гармонии, страдающего от грубости нравов и примитивности социальных обыкновений.