Завещание убитого еврейского поэта

Визель Эли

— А магазин?

— Тоже закрыл. Надо закрыть всё.

По виду мамы не скажешь, что она удивлена: у нее это был не первый погром.

Время близилось к полудню. Стоял великолепный апрельский день. Деревья в цвету — праздник запахов и разноцветья. Голубое небо с белыми полосками облаков. Золотое солнце, обещающее все блага мира. В отдалении — радующие прохладой рощи. Спокойная блистающая река. И посреди этого — короткое, жестокое, варварское слово, взрывающееся как женский вопль или ор толпы, которую рубят шашками, похожее на тело со вспоротым животом и на пробитый череп. Да, гражданин следователь, наступал, вероятно,

полдень. Один из тех весенних полдней, когда человек чувствует, что проживает эти минуты в согласии с Творением, а Белев был красив… Той красоты Белева, того спокойствия будущего Краснограда я никогда не забуду.

Мне не забыть ничего из событий того дня.

Отец позвал старшую дочь Машу:

— Хочешь для меня кое-куда сходить?

— Конечно, отец.

— Не боишься?

— Нет, отец. В любом случае женщине не так опасно. Что надо сделать?

— Сбегать в молельню и велеть ученикам, которые не из города, прийти к нам, если они не знают, где схорониться.

Маша ушла и вернулась с тремя молодыми людьми, один из них потом по прихоти случая стал ее мужем.

Стоя в спальне — мне там помнится старая картина, изображавшая Стену Плача, — у двух кроватей, разделенных ночным столиком, отец рассказал свой план:

— У нас в запасе пять или шесть часов, воспользуемся ими с толком. Главное, не сходить с ума. Все будет хорошо. Если Господу угодно, мы переживем это испытание и выйдем целыми и невредимыми.

— Что вы намерены предпринять? — спросил будущий Машин муж. — Возвести баррикады? От чего они спасут? Вы действительно полагаете, реб Гершон, что запертые на замок двери остановят убийц?

— Приготовимся умереть как добрые иудеи! — вскричал его друг по имени Сендерл, худой подросток с лихорадочно горевшими щеками. — Будем достойны наших предков!

— У вас есть план? — спросил третий ученик. — План, как остановить убийц?

Мой отец терпеливо выслушал их, поглаживая короткую ухоженную бородку. Ответил не сразу. Помолчал, подумал и, наконец, произнес:

— Что до убийц, мои дорогие, один Господь может их остановить и остановит. Или обезоружит. Или поразит их слепотой и глухотой. Как некогда в Египте… Кто мы такие, чтобы давать Ему советы? Он знает, как взяться за дело. А вот что касается нас, послушайте… Если небеса нам помогут, мы сделаем вот что…

Далее мы распахнули все шкафы, разбросали по полу посуду, столовое серебро и одежду, чтобы создалось впечатление, будто, объятые паникой, мы пустились в бегство. Подготовив эту мизансцену, мы маленькими группами и поодиночке вышли во двор и перебрались в сарай. Отец поднял одну доску, и мы спустились вниз по узенькой лестнице. Сойдя по ней вслед за нами, он осторожно пристроил доску на место. В сумраке я различил старые балки и мебель в паутине. Отец, взмокнув от усилий, стал стаскивать все это к тому месту, где мы спустились, а прочие помогали ему, как могли. Наконец он вытер пот со лба:

— Если Богу будет угодно, враг нас не увидит; доверимся Спасителю, дети мои.

Враг, враг… я пытался его представить себе. Египтяне времен фараонов. Грабители на службе у Амана. Крестоносцы в тени икон с лицами, искаженными ненавистью. Враг не меняется. Евреи — тоже. И Господь неизменен, слава Создателю.

Несколько солнечных лучей пробили себе дорогу в наше убежище. Инстинктивно мы отстранились от них: если солнце может нас обнаружить, то и

врагу будет легко нас разглядеть. А как бы хорошо сделаться невидимыми…

Если Богу будет угодно, возможно все… «Если Богу будет угодно» — только эти слова мы и слышали от нашего отца. Уж он-то доверял Всевышнему. Хранил в себе убеждение, что Господня воля не ведает преград. Но как определить, чего Создатель желает, а чего — нет? Ведь если, предположим, враг нас обнаружит, значит, Бог этого хотел? Бесконечные вопросы колотились в моей детской головке, но я не имел права их задавать. Надо было молчать. Даже дышать бесшумно, навострив уши и укрываясь под защитой тишины. В то время я еще не знал, гражданин следователь, что и молчание может превратиться в пытку. Я над этим начал задумываться всего лишь несколько недель, или месяцев, или несколько вечностей назад, когда вы сочли уместным запереть меня в изоляторе. О молчании как источнике потенциальной опасности и гибели. Густота молчания, пресс тишины, сила ее давления — теперь мне ведомо, что это такое. А вот там, в пыльном белевском убежище, я не оставался один. К тому же там враг был действительно врагом.

Помню, как из тишины воздвиглась стена, разделявшая два лагеря. Помню, что молчание преодолевало собственные границы, становясь вездесущим, чем-то похожим на Бога.

Наш квартал можно было бы описать как место, где прошел ураган или случилось землетрясение. Заброшенные улицы. Закрытые ставни, задернутые занавески. Ночь в середине дня. То там, то здесь лениво прошествует кошка, за которой следят тысячи невидимых глаз. Заржет лошадь — и тысячи ушей прислушаются, и тысячи грудных клеток вдохнут воздух, и тысячи голов готовы будут треснуть от боли, как, например, моя.

А часы текут, долгие, весомые. Изматывающие. Ожидание катастрофы, близость бедствия, вы знаете, что это такое, гражданин следователь? Что такое ожидать побоища — известно ли это вам, который не ждет никогда и ничего?

Мама раздает нам бутерброды, которые она, не знаю как, успела приготовить и засунуть в клеенчатую сумку: трое учеников были единственными, кто их отведал. Отец к ним не прикоснулся. Я — тоже.

Позже нас покинуло солнце, словно ушел друг. Отец прошептал: «Время читать вечернюю молитву».

Люди прочли молитву такими тихими голосами, что я не расслышал ничего. Настала полная тьма, и я прикасался к материнской руке, чтобы удостовериться, что мама все еще рядом.

— Пальтиель! Читай «Шма Исраэль»! — одним выдыхом приказал мне отец. — То, что враг близко, не дает тебе права отдаляться от Бога!

Я подчинился. Эту молитву я знал наизусть, потому что читал ее каждое утро и каждый вечер. Реб Гамлиэль утверждал, что она отгоняет демонов. Пришла пора это проверить.

Вдруг мы застыли. На еврейский квартал надвигались странные звуки, рожденные, или, скорее, выдавленные из себя тишиной. Мое — а может, отцовское — сердце билось так громко, что могло разбудить целый город. Неизвестность пожелала нам открыться, неизвестные явились овладеть моим воображением и заточить его в темницу. Сейчас мне предстояло узнать, на что способны люди. Их безумие собиралось вторгнуться в наш мирок, безумие мрачное и полное ненависти, дикое, жаждущее крови и убийства. Приближалось оно медленно, крадучись, рассчитанными шажками, как свора хищников обкладывает свою уже объятую ужасом, а потому заранее обреченную жертву.