Завещаю непримиримость
Шрифт:
Проезжаем Будапешт. Понтонный мост через Дунай. Здесь огромное скопление машин. Но нашей, с красным крестом, уступают дорогу.
Наконец — Братислава. Жизнь еще не вошла в колею. Не убрали с улиц трамваи, валявшиеся на боку. Много разрушений.
Под госпиталь новые власти отдали уцелевшее огромное здание бывшего министерства финансов Чехословакии. Большие светлые палаты, покой, замечательный уход.
Вот здесь у меня и сдали нервы.
Меня перевели в отдельную палату. Назначили особое лечение. Через месяц я поправился. Тогда же написал два письма на родину. Спрашивал, жива ли моя семья. Ответа не последовало. Я не знал, что еще ожидает меня на родной земле…
Нас перевели в Брно. Октябрь 1945 года. Медицинская комиссия. Я получаю на руки документ: «К военной службе не пригоден. Направляется в распоряжение райвоенкомата по месту жительства».
Началась демобилизация. Один за другим уходят составы в Россию. В ноябре в пассажирском поезде отправляюсь на родину и я.
Чехословакия… Венгрия…
— Товарищи! Мы пересекли границу!
Бросаемся к окнам. Сквозные леса летят мимо поезда. Хмурое небо. Кружатся первые редкие снежинки. По щекам моим неудержимо текут слезы, сдавили грудь рыдания.
Здравствуй, родина!.. Примешь ли ты своего сына, который, казалось ему, навеки потерял тебя? Прими, обласкай, утри слезы, успокой израненное сердце.
Здравствуй, Россия, моя многострадальная великая родина!..
На родине
18 ноября поезд приходит в Киев. Город весь разбит, но уже начаты восстановительные работы, кругом огни, люди, шум. Сердце бьется чаще: скорее, скорее!
Утро двадцать первого ноября. Сумы. Опять одни развалины. Встречают нас женщины, плачут, обнимают. Подали сборный поезд. Мы едем на открытой платформе. Кто-то запевает:
Где ж вы, где ж вы, Где ж вы, очи карие, Где ты мой, родимый край…Многие подхватывают незнакомую мне песню.
Поезд идет тихо. Мимо
Последняя остановка. Я спрыгиваю с платформы, товарищи подают мне вещмешок. Солнечный прохладный день.
Отсюда восемь километров до дома.
Восемь километров… Я бегу, задыхаясь, по знакомым тропинкам, хрустит под ногами ледок, мелькают голые березы… Все дрожит во мне. Вот сейчас поворот — и родной хутор. Живы ли мои? И как меня встретят, если живы?
Перед самым хутором я встретил знакомого, Ивана Оксененко. Он демобилизовался, недавно вернулся домой.
— Живы твои, здоровы, — говорит.
Не помню, как добрался до дому, не помню, как открыла дверь жена. Нет, помню: повисла на шее, и нет такой силы, которая оторвала бы ее. А детишки не признают меня отцом — забыли. Хочу я что-то сказать им и не могу — слов нет.
И опять заболел — опять меня преследовали кошмары, пережитое встало перед глазами, навалилось неимоверной тяжестью…
Прошло несколько дней. Мне стало лучше. Тогда жена показала мне свернутую вчетверо бумажку. В ней говорилось: «Извещение № 323 от 4/IV—44 года. Выдано Литвиненко Анастасии Андреевне, проживающей в колхозе «Большевик» Вязовского сельского Совета Краснояружского района Курской области, в том, что ее муж, политрук, военный комиссар батареи 120 мм минометов 1244 с/п 274 дивизии 59-й армии, Литвиненко Семен Никифорович погиб 29 сентября 1942 года. Выдано Литвиненко А. А. для получения пенсии на детей погибшего.
Так меня похоронили — семья, родные, друзья и знакомые.
Но, пройдя дороги войны, дороги смерти, я остался жить. Я остался жить совершенно случайно, много раз жизнь моя висела на волоске. Я остался жить, чтобы от имени сотен тысяч своих товарищей, замученных немецким фашизмом, обратиться к тем, кто живет сейчас, чтобы передать сегодняшним моим современникам жгучую непримиримость к фашизму. И сейчас я кричу во весь свой голос:
— Люди! Будьте непримиримы! Пока жив на земле фашизм — будьте непримиримы! Тени замученных, погребенных живыми, сожженных, удушенных в газовых камерах взывают к вам: во имя жизни на земле — будьте непримиримы!