Завещаю непримиримость
Шрифт:
— Хоть работу им, гадам, сорвали.
10 октября началась компания допроса. Цель его, как мы узнали, — выявить командиров и коммунистов. Пять дней длилась эта процедура. Все это было организовано довольно странно: вводили в одно помещение группу людей, раздевали догола (говорили: в «баню»), вводили, уже голых, в другое помещение, давали истрепанную разномастную одежду и обувь. В новой «одежде» человек представал перед столом, за которым сидел писарь-гестаповец и заполнял карточку-анкету. Следовали вопросы:
— Фамилия?
— Имя?
—
— Сколько лет?
— Воинское звание?
Вместо росписи брали отпечаток пальцев правой руки. И неизменно задавался вопрос:
— Кто из пленных коммунисты и политруки?
За все пять суток фашисты не нашли ни одного коммуниста, ни одного политрука, хотя через полицаев было доведено до сведения всех пленных, что за каждого выданного политработника советской армии немцы будут к каждому обеду давать дополнительно десять вареных картошек.
Мы знали, что всех обнаруженных коммунистов ждет немедленный расстрел. На допросе я назвал себя Вязовским Николаем Семеновичем, 1908 года рождения, рядовым. Как и все, оставил отпечатки пальцев. Так поступали и многие другие заключенные.
Итак, пятидневная канитель не дала немцам никаких результатов. Тогда они пошли на другие меры. Утром шестого дня было объявлено:
— Пока не будут выданы коммунисты и командиры, лагерь переводится на воду. Три раза в день вода и все.
Мы перестали получать хлеб и гнилую картошку. На второй день люди стали пухнуть от голода. На третий на нарах среди живых лежали первые мертвые; их никто не убирал.
У меня нет слов, чтобы передать наше душевное состояние в то страшное время. Только одно я могу сказать: подавляющее большинство моих товарищей оставались людьми до конца и достойно встречали смерть. А она тогда была царицей в нашем лагере: на девятый день три барака были завалены трупами. Над лагерем стоял зловонный смрад. Немцы и полицаи стали, наконец, выносить трупы из помещений и складывать их штабелями возле бани. А потом стали вывозить, ежедневно на телегах за опушку леса, там их сваливали в траншеи, засыпали известью, а потом песком.
Почти месяц продолжалась пытка голодом. Из тысячи человек осталось четыреста. Но так и не узнали немцы, кто в лагере коммунисты и командиры, а нас было много.
Лагерное начальство капитулировало. Мы стали опять получать 200 граммов эрзац-хлеба и гнилую картошку. Ценой мучений, ценой огромных жертв мы победили…
В Каунасе
Казалось, беда миновала. Нас никто не выдал. Но, видно, у судьбы свои законы…
Третьего декабря 1942 года на утренней поверке вдоль строя расхаживал комендант в черном мундире эсэсовца. Было холодно, моросил ледяной дождь. Люди качались от слабости. Комендант был чем-то доволен. Он кончил расхаживать, заулыбался, показывая желтые прокуренные зубы.
— Никто не обманет немецкое командование! — заорал он. — Найдем всех коммунистов! Ты! — он ткнул пальцем в политрука Сенцова. — И ты! — он показал
Мы вышли.
— Это есть коммунисты! — торжествовал комендант.
Какая-то сволочь, испугавшись голодной смерти, все-таки продала нас за десяток гнилых картошек.
К нам подошли шесть эсэсовцев с двумя собаками.
— На кладбище! — заорал комендант. — Шагом марш!
Нас повели к воротам.
— Прощайте, товарищи! — крикнул Сенцов. — Не поминайте лихом!..
Ряды военнопленных молчали…
Нас повели к кладбищу, которое находилось недалеко от лагеря, на высокой горе. Эсэсовцы защелкали затворами винтовок. В который раз я прощался с жизнью… Но смерть снова обошла меня. Немцы просто забавлялись — они провели нас через кладбище в Каунас.
И вот мы шагаем по пустынному незнакомому городу. Людей на улицах нет, разбитые дома, хлам, дым, запустение.
В самом центре города в бывших военных казармах находился пересыльный лагерь русских военнопленных. В нем содержались подозрительные, политически опасные для немцев лица.
Выцветший от старости двухэтажный желтый дом был набит пленными. Рядом — два таких же здания. В одном размещались гестапо и штаб формирующихся частей фашистской армии; в другом госпиталь — туда ежечасно прибывали раненые.
Нас с Сенцовым втолкнули в маленькую комнату, где уже было человек двадцать. Первые несколько минут мы задыхались — такой невыносимо тяжелый воздух был в этой комнате. Мы присмотрелись. Цементный пол, единственное крохотное окно за решеткой; железная дверь, за которой слышны шаги часового; большая деревянная параша — ее сутками не выносят, и поэтому в комнате такое зловоние; в два ряда голые тесные нары; грязь, пыль, стены кишат тараканами. На нижних нарах третий день лежал мертвый. Он был накрыт рогожей.
— Это карцер, — сказал нам полицай-литовец. — Подумайте здесь о своей жизни, большевистские свиньи.
Загремел замок на железной двери. Четкие шаги часового: хруп-хруп-хруп…
И началась наша жизнь в карцере. Две недели без глотка свежего воздуха и без света в душной камере. Рацион тоже карцеровский: 200 граммов «хлеба» из березовых опилок и костяной муки да по кружке воды в день. Люди были так истощены, что не могли говорить, двигаться. Мы молча лежали на нарах и ждали смерти — она казалась единственной избавительницей.
Однажды, серым промозглым утром кто-то сказал:
— Ребята, а ведь сегодня первое января.
Новый год! 1943-й… О многом думается в первый день нового года. Но мало, как мало было у нас тогда надежд на спасение. Мы запели:
Сижу за решеткой В темнице сырой…За дверью немцы подняли беготню, крик. Потом загремел замок, и дверь открылась. Появился комендант, хотел, видно, закричать, но глотнул нашего воздуха и чуть не упал в обморок. Пришел в себя и тут же убежал.