Заветы юности. Фрагмент книги

Перед читателями — фрагмент одной из самых знаменитых книг о Первой мировой войне. Она многократно переиздавалась (в последний раз — в 2014 году), не раз экранизировалась (новейшая версия биографического фильма должна выйти на экраны в 2015-м). При этом она, в отличие от прославленных романов, например, Олдингтона и Грейвза, Ремарка и Хемингуэя, не принадлежит к «художественной прозе», это вещь строго документальная. К тому же написана не о фронте, а о тыле. И, наконец, создана женщиной и посвящена во многом именно миру женщин.

Вера

Бриттен — об этом она пишет и на следующих ниже страницах — потеряла на Великой войне все, чем в жизни дорожила: любимого брата, любимого жениха, двух их ближайших общих друзей, все они много обещали, всем не исполнилось и двадцати. Публикуемая девятая глава книги заканчивается картинами наступившего Дня примирения и строками о сокрушительном одиночестве и полном душевном опустошении героини. Тем не менее перед нами — книга, она появилась через пятнадцать лет после тогдашней победы и в результате осознания неотделимых от нее, невозвратных утрат.

Перед читателями — один из лучших, на мой взгляд, портретов английского характера, уникальный и при этом совершенно конкретный портрет юной англичанки. Горе переживают — вынуждены пережить — многие, если не все. Для Веры Бриттен нанесенная ей рана стала основой для действия — действия, что важно, вместе с другими и ради других. Таков был импульс ее книг тридцатых-шестидесятых годов о поколении, к которому она принадлежала, таков смысл многолетних пацифистских выступлений в Лиге Наций, сделавших ее одним из главных противников новой войны и нарождавшегося нацистского рессентимента, низкой и мелочной жажды возмездия (порожденных, казалось бы, той же травмой, что у Бриттен, но до чего же иначе осмысленной и принесшей настолько иные плоды!). Не зря имя писательницы было внесено нацистами в «Черную книгу»: этот «враг» подлежал, при захвате Англии, первоочередному уничтожению. История — в том числе благодаря усилиям Бриттен и таких, как она, — сложилась иначе. В 1980 году выдающийся британский хореограф Кеннет Макмиллан поставил по книге, письмам и стихам Веры Бриттен балет с выразительным названием «Gloria», «Слава».

Воскресным утром 16 июня 1918 года я открыла газету «Обзервер», посвященную, главным образом, наступательной операции на Западном фронте между Нуайоном и Мондидье (на время приостановленной), и тут же заметила в верхней части полосы строки, которые так давно ждала и в то же время боялась увидеть:

ИТАЛЬЯНСКИЙ ФРОНТ В ОГНЕ.

БОИ ИДУТ ОТ ГОР ДО САМОГО МОРЯ.

НЕУДАЧНОЕ НАЧАЛО НАСТУПЛЕНИЯ.

Вчера вышло итальянское коммюнике следующего содержания:

«Сегодня на рассвете вражеская артиллерия, которой противостоит наша собственная, усилила огонь из Вальягарины в сторону моря. На плато Асиаго, к востоку от реки Брента и на средней Пьяве артиллерийское противостояние приняло чрезвычайно ожесточенный характер».

Далее следовала цитата корреспондента «Коррьере делла Сера», который описывал «австрийскую атаку на итальянские позиции близ Пассо-дель-Тонале».

Возможно, — предполагал он, — это прелюдия к большому наступлению, к которому австрийская армия готовилась столь долгое время… Привлечение бронетанковых войск доказывает, что это не просто локальная вылазка, а первый шаг главной наступательной операции. Австрийская пехота и полевая жандармерия не прошли. Итальянская оборона отразила

их первый натиск и отвоевала несколько незначительных рубежей, потерянных в самом начале боя. Этот успех итальянской обороны — хороший знак на будущее.

«Мне страшно», — подумала я, внезапно почувствовав озноб, несмотря на теплое июньское солнце, струившееся в столовую через окно. Да, в коммюнике ничего не говорилось о британцах, но газеты любили делать вид, будто итальянцы защищают высоты над Виченцой исключительно своими силами. Потеря «нескольких незначительных рубежей», которые, однако, были вскоре отвоеваны, означала (как и обычно в официальных сводках), что обороняющиеся были застигнуты врасплох и атака неприятеля временно увенчалась успехом. Могла ли я надеяться, что Эдвард все еще был в госпитале и не принимал участия в этих событиях? Вряд ли. Не далее как 3 июня он говорил, что планирует вернуться в строй через несколько дней.

Однако в кругу семьи приходилось скрывать свой страх, взращенный долгими годами войны, загонять его глубоко внутрь, пока подсознание не превращалось в темницу дурных предчувствий и подавленных чувств, только и ждущих как бы при случае с тобой расправиться. Моя мать договорилась с бабушкой, что поживет недельку у нее в Перли, чтобы на некоторое время сменить обстановку и уехать из своей квартиры. Первый раз с начала болезни она почувствовала себя настолько хорошо, что задумалась о поездке, и я не хотела, чтобы новости из Италии как-то повлияли на ее планы. Я уговаривала ее ехать, и она согласилась, но наше прощание на Чаринг-Кросс вышло очень печальным.

Днем или двумя позже из опубликованных подробностей о боях в Италии я узнала, что «Шервудские лесники» участвовали в той «заварушке» на плато. И я уже не могла заниматься ничем, даже и не пыталась, только беспрестанно кружила по Кенсингтону или просто слонялась по квартире. И хотя мой отец каждый вечер в девять часов понуро брел в кровать, я бросила писать заметки о своей жизни во Франции, отчасти биографические, начатые незадолго до этого. Я даже не могла заставить себя прочесть «Спектейтор» и «Сатердей ревью», которые каждую неделю отсылала в Италию, — они так и лежали неотправленными у меня в спальне, молчаливые и в то же время красноречивые свидетели ужаса, который мы с отцом, специально беседуя лишь на отвлеченные темы, боялись облечь в слова.

К субботе мы все еще ничего не знали об Эдварде. Никогда раньше сообщения о потерях в боях не приходили с такой задержкой, и я начала внушать себе, правда без особого успеха, что, может, на этот раз и вправду нет никаких новостей. Мы сидели за чаем в столовой, и я как раз говорила отцу, что мне надо упаковать документы Эдварда и отнести на почту, пока она не закрылась на выходные, когда внезапно раздался резкий стук дверного молотка — почтальон принес телеграмму.

На секунду мне показалось, что ноги не слушаются меня, но нет, они не подвели, — я встала и направилась к входной двери. Я знала, что будет в этой телеграмме, знала уже с неделю, но в сердце любого из нас всегда тлеет надежда, которая не дает здравому смыслу и очевидным фактам одержать верх, поэтому я открыла телеграмму и начала ее читать с ощущением мучительной неопределенности.

«С прискорбием сообщаем, что капитан Э. X. Бриттен из Корпуса медицинской службы погиб в бою в Италии 15 июня».

«Ответа не будет», — машинально сказала я почтальону и передала телеграмму отцу, вышедшему вслед за мной в прихожую. Когда мы возвращались в столовую, я обратила внимание на вазу (будто не видела ее прежде) с синими дельфиниумами на столе; их насыщенный цвет, утонченный, воздушный, казался слишком ярким для земных цветов.

Потом я вспомнила, что надо отправиться в Перли и сообщить новость маме.