Шрифт:
Предисловие
В раннем детстве я отличался исключительной любовью к своей матери – буквально жить без нее не мог. Но шли годы, и любовь к ней поэтапно сменялась сначала раздражением, потом презрением и, наконец, ненавистью. Я жил не своими, а ее чувствами. Но вот она умерла…
На кладбище подвывал ветер, по серому небу неслись низкие облака. Наша скорбная группа замерла у стоящего на табуретках гроба. Люди бросали на меня сочувствующие взгляды. Если бы они только знали, какое неимоверное облегчение испытывал я сейчас!
Мама всегда главенствовала в моей душе, а когда я хоть как-то пытался отгородиться от нее и жить своей жизнью, она начинала болеть, страдать, чахнуть и тогда я, забыв о себе, все силы души направлял на ее утешение.
Я не создал семью, не растил детей. Вся моя жизнь свелась к опеке собственной матери. Безвольный, никчемный, потерянный, слабый – я презирал сам себя за свое ничтожество. Может быть, если бы у меня хватило сил и мужества вырваться из пут эмоциональной зависимости, то и мать была бы сейчас жива, а я прожил бы все эти годы нормальной, насыщенной жизнью. Своим реагированием на каждый ее писк, я сам провоцировал мать на «ломание комедии» передо мной.
А сейчас она лежала в гробу, и я узнавал и не узнавал ее. Черты лица заострились и источали покой. Неужели мама наконец-то успокоилась? Ее душа всегда напоминала мне что-то разворошенное, вечно суетящееся, не находящее покоя, словно растревоженный муравейник. Смерть принесла конец ее суетливым мукам. Больше не было ни страха, ни мучительных подозрений, только покой.
Было ли мне жаль мать? Было ли у меня чувство горечи, утраты? Нет! Эту смерть я не один раз пережил в моем воображении, потому что мать очень часто говорила о своих похоронах. Она любила напоминать мне, что она больна и вот-вот умрет, и потому в мельчайших подробностях рассказывала мне о своей смерти, морге, могиле, памятнике, оградке. Можно сказать я долгие, очень долгие годы жил, постоянно держа в воображении скорбные картины ее похорон. Эти картины меня мучили, я жил ожиданием траура и скорби, но не скоро, очень не скоро все это произошло. К этому времени я так много всего передумал о материнских похоронах, что когда они наконец-то настали, то испытал колоссальное облегчение: страшиться больше нечего – все плохое уже произошло.
Часть первая
Созависимость
Глава 1.
Я сидел в садике на подоконнике и грустно смотрел в окно на дорогу. Когда же за мной мамочка придет? Мне очень не нравилось в садике. Воспитательницы были злые, грубые, и я их боялся. Ну когда же за мной мамочка придет? Свою маму я очень любил. Она была такая красивая, добрая, у нее был чудесный звонкий голос, и от нее приятно пахло духами. Как только я родился, она окружила меня всепоглощающей любовью и заботой. Можно сказать, мама окутывала меня вуалью своей любвеобильной души с самого рождения. И мне было хорошо под этой вуалью, но когда мамы не было рядом, то и вуали не было. Я был гол и беззащитен, и мне становилось невыносимо плохо. Я
В садике я откровенно страдал и только и думал о том, чтобы поскорее меня забрала мама. Иногда, правда, меня забирал папа. И мне это тоже нравилось. Папу я очень любил, но это была совсем другая любовь. В ней не было страха потери. Наверное, это от того, что я знал, что без папы смогу прожить. А мама для меня была как воздух, как сама жизнь.
Мне было четыре с половиной года, когда меня отдали в садик, а до этого я сидел дома с мамой, и мне было хорошо. Но еще раньше, в полтора года, родители пытались пристроить меня в ясли. Из этого ничего хорошего не получилось. Маленький и несчастный я сидел на стульчике в обнимку с резиновой кошечкой и гнал от себя и детей и воспитательниц.
– Уди! Уди! – в отчаянии кричал я всем, кто смел приблизиться ко мне. Я не ел, не писал, не спал, а только сидел, как приклеенный на стульчике и ждал маму. А мама хоть и переживала, что мне плохо, но наивно думала, что я как-нибудь привыкну в ясельках. Другие же дети привыкают. Поплачут, потоскуют, а потом начинают играть и даже домой с родителями не хотят уходить. Но я был какой-то другой, не такой как все. Время шло, а я продолжал сидеть на стульчике и никого к себе не подпускал. Мне нужна была мама. Воспитательницы вызывали маму с работы, чтобы она пришла и покормила меня, потому что я ничего не ел. Запыхавшаяся мама прибегала и с лету начинала пихать мне ложку с кашей в рот. Но увидев ее, я чувствовал наконец-то облегчение. Мама! Мама пришла! Я кидался в свой шкафчик за панамкой, напяливал ее криво на голову, потому что знал, если мне надевают панамку, значит, мы уходим на свободу! Но мама сдергивала панамку с моей белобрысой головенки и пыталась сунуть мне ложку с кашей в рот. Я плевался и кричал:
– Панамотьку! Панамотьку! – ручки мои тянулись к заветной панамке, чтобы нацепить ее и уйти отсюда. Я плакал, мама плакала, и мне было не понятно, почему моя добрая и понимающая мама хочет оставить меня здесь, хочет уйти. Отчаянная беззащитность терзала мою душу, и я обливался слезами, глядя, как моя дорогая мама, не сумев накормить меня, вся в слезах уходит за дверь. Я рвался к ней, извиваясь, как червяк в руках нянечек и воспитательниц. Но вечером мама наконец-то забирала меня домой. Голодный и морально истерзанный, я сидел у нее на руках, пока она несла меня домой, и, уткнувшись в ее плечо носом, чувствовал долгожданное облегчение.
Дома я накидывался на еду, глотал все подряд, набивая желудок. Но насытившись, чувствовал тошноту, и меня начинало рвать. Родители не знали, что делать со мной. Мама была в отчаянии. Ей хотелось работать, зарабатывать деньги, но что делать со мной? Она была вся истерзана переживаниями за меня.
– Привыкнет! – говорили ей на работе сослуживицы. – И у нас дети плакали в ясельках, а потом привыкали.
И мама с надеждой ждала того дня, когда я наконец-то перестану истерически цепляться за нее и орать, как резанный при попытке оставить меня в яслях. Но недели шли, а я не привыкал. Мало того, я стал вялый и апатичный. Лицо мое побледнело, сам я сильно исхудал, и при очередном осмотре врачей у меня обнаружилась дистрофия.
Заведующая вызвала мою маму к себе, рассказала о моем опасном состоянии.
– Если вы не хотите потерять своего ребенка, забирайте его отсюда, – серьезно сказала она.
– Но почему он такой? Почему не привыкает, как другие дети? – испугавшись за мою жизнь, спросила мама.
– Такой ребенок, – лаконично ответила заведующая. – За мою практику, а я уже 20 лет работаю в детских учреждениях, у меня это только второй случай. Несколько лет назад к нам водили такую же девочку. Она тоже не смогла привыкнуть. Сначала плакала, цеплялась за мать, а потом ослабла, стала тихо таять и зачахла бы, если б ее не забрали отсюда. И вы забирайте своего мальчика, если не хотите потерять его.