Зависть
Шрифт:
«Городская болтовня», пятница, 9 февраля 1900 года.
Огонь пылал в камине гостиной дома номер семнадцать в парке Грэмерси, служившем крышей над головой трем поколениям семьи Холланд. Слышался треск горящих веток, потому что обитатели комнаты вели себя необычайно тихо. После завтрака они устроились на слегка потрепанных стульях в стиле бержер [1] , расставленных по всей комнате на разном расстоянии от камина. Миссис Холланд сидела ближе всех к источнику тепла, одетая в платье из черного крепа с высоким воротом и узкими манжетами. Её старшая дочь Элизабет расположилась
1
Бержер — уютное кресло с широкой спинкой переходящей в подлокотники и дополнительной подушкой на низком сиденье.
— Странно, что ты вчера не посетила бал у мистера Бушара, — миссис Холланд даже не подняла глаз, произнося эти слова. Она читала утренние газеты с обычным вниманием. Диана ходила на бал — она вернулась, когда Элизабет уже спала, и пока что не выходила из комнаты. Тётя Эдит, сопровождавшая её, тоже пока не появлялась. — Ты могла бы приятно провести вечер, потанцевать с кем-нибудь. В любом случае, твоя сестра не может в одиночку представлять нашу семью.
Элизабет медленно перевела взгляд от языков пламени к матери, все ещё держащей в руке сложенную газету. В сравнении с оранжевым огнем кожа миссис Холланд казалась почти синей в свете раннего утра. Элизабет открыла рот, хотя ничего не собиралась говорить. Она знала, что причинила много боли старой леди. Миссис Холланд, урожденная Луиза Гансвоорт, была законодательницей нравов высшего света до того, как около года назад в семье не начали происходить беды. Они потеряли сначала главу семьи, затем все свои деньги, а вскоре после этого Элизабет поступила по велению сердца — что было отнюдь нелегко, учитывая её безукоризненное воспитание — и сбежала с бывшим лакеем своего отца. И теперь, когда Элизабет закрывала глаза, она почти чувствовала прикосновение к своему лицу обнаженной кожи Уилла.
— Молодые Шунмейкеры, скорее всего, были там, и ты смогла бы успокоить всех, кто гадает, не завидуешь ли ты их союзу, всего лишь на несколько минут изобразив радость от встречи с ними, — продолжила мать.
Элизабет положила руки на колени, покрытые плотным хлопковым платьем кремового цвета в вертикальную темно-синюю полоску. Платье подчеркивало тонкую талию, но расширялось к бедрам, плечам и в рукавах, окутывая её изящную фигуру. Элизабет моргнула, стараясь сдержать слезы, и про себя пожалела, что не может послушаться мать. Это было бы так просто и осчастливило бы пожилую леди. Но Элизабет очень хотела навсегда остаться дома, никогда не выходить в свет, не прихорашиваться и не веселиться.
Она была виновата в смерти Уилла. Его застрелили люди, которые думали, что защищают её. Неожиданно, из множества ружей они устроили расстрел — и эти залпы остались в её памяти самыми ужасными звуками, которые она когда-либо слышала в своей жизни. Они бы не стали защищать Элизабет, если бы не верили в иллюзию, что она так тщательно выстроила: будто она непорочная светская девушка с безукоризненными манерами и роскошными нарядами, которая ни за что по собственной воле не покинет Нью-Йорк в погоне за кучером.
Старшая мисс Холланд опустила глаза, жестоко укоряя себя, но продолжала молчать.
— Возможно, ещё очень рано. В конце концов, все эти события накануне Нового
Элизабет повернулась к Сноудену, удивившись, что он заговорил наперекор миссис Холланд. Но ведь именно он заключил брак между Уиллом и Элизабет за несколько дней до смерти Уилла в комнате по другую сторону холла, где Холланды раньше устраивали светские рауты. О, овдоветь в восемнадцать лет… но Элизабет не могла жалеть себя, ей ещё предстоит искупить свои грехи.
Миссис Холланд наклонилась вперед и бросила газету в огонь. И только когда бумага сгорела дотла, она позволила себе посмотреть в глаза Сноудену.
— Возможно, вы правы, — резко ответила она и продолжила неотрывно удерживать взгляд. Но все же не демонстрировала и холодности, которая была её знаменитым ответом всякому, вызвавшему недовольство. Миссис Холланд не могла так поступить, даже если бы и хотела. Элизабет хорошо знала, что Сноуден был весьма щедр по отношению к ее семье, когда они обеднели, и счета начали копиться. — Но важнее всего не её готовность, а общество и то, что скажут люди. Что они уже начинают говорить. К сожалению, правда не на нашей стороне, и мы должны, как никогда, помнить о необходимости появляться в свете.
— Сейчас Элизабет очень слаба, — без запинки отозвался Сноуден. — И мне жаль так говорить, но это довольно заметно.
Девушка, о которой шла речь, перевела взгляд с матери на Сноудена и увидела доброту на его лице. Зрачки его широко расставленных под густыми бровями глаз неопределенного каре-зеленого цвета расширились, когда он посмотрел в сторону Элизабет. На нём была рубашка из прочного белого полотна и жилет из потертой коричневой кожи. Для него это была своего рода униформа. Конечно, он был прав: Элизабет едва прикасалась к еде со дня смерти Уилла, а ту еду, что получалось проглотить, с большим трудом могла удержать в себе. Она сильно похудела и не ухаживала за волосами, которые теперь висели паклей.
— К тому же, — продолжил Сноуден, — семье не принесет никакой пользы, если в обществе будут обсуждать её состояние. Хрупкость Элизабет только подтвердит догадки людей, которые будут говорить о том, что с октября по декабрь с нашей девочкой произошло что-то плохое.
Элизабет уже не сияла лучащейся искренней улыбкой, которой встречала друзей и знакомых, в те дни, когда была пользующейся популярностью дебютанткой. Теперь об этом довольном выражении лица она могла только мечтать. Но все равно сейчас она попыталась улыбнуться.
Сноуден приводил доводы, которые бы могла высказать и она сама, если бы пожелала. Элизабет позволила тонким векам на секунду закрыться, мысленно вернувшись в Калифорнию. Её тело было согрето солнцем и теплом тела Уилла, её почти ослеплял чистый и яркий свет. Такого никогда не увидишь в Нью-Йорке, где зимой солнце садится в пять вечера, а все стены закопчены чадом масляных ламп. Когда Элизабет открыла глаза, она опять оказалась в захламленной старинными предметами темной комнате с панельной обшивкой из тисненой кожи оливкового цвета и резным деревянным потолком, испещренным пятнами. Маленький, четко очерченный подбородок миссис Холланд дернулся в направлении Элизабет. Она провела длинными пальцами по лбу, а затем прижала кончики пальцев к вискам. Минуту она подумала, после чего спросила:
— И что вы в таком случае предлагаете? Навсегда запереть её в доме словно узницу, как будто она глухонемая, неспособная понять устройство мира? И что прикажете говорить моим друзьям, которые сначала искренне радовались тому, что она жива, а теперь теряются в догадках, почему мы ограждаем её от общества? — Она сделала паузу и опустила ладонь на колено. — Тем друзьям, что у меня ещё остались, — мрачно добавила она.
Сноуден встал и ответил совершенно другим тоном: