Заводная и другие (сборник)
Шрифт:
В сумерках среди тусклых свечей на нее не обратят внимания. Пасин скрывает угловатые шаги, осторожнее надо быть только с руками, да и то, если двигаться медленно и прижать их к телу, странность примут за изысканные манеры.
У торговок — матери и дочери — она берет падсию [116] с жареным ю-тексом на тарелке из сложенного пальмового листа. Под сковородой с лапшой горит голубой огонь — такой метан запрещен, но раздобыть его можно. Эмико садится за импровизированную стойку и начинает быстро уплетать обжигающе острую еду. Посетители смотрят косо: одни кривят рты,
116
Жареная курица с лапшой, брокколи и чесночным соусом.
«У Новых людей есть свой дом».
Эмико пробует представить целую деревню, где у каждого гладкая кожа и все двигаются как куклы-марионетки. Мечта!
Тут она вдруг понимает, что испытывает к ним и нечто совсем иное.
Страх? Нет. Отвращение? Не совсем. Скорее, легкую неприязнь: такие же, как она, взяли и бросили свои обязанности, живут промеж себя, и нет среди них ни одного достойного, вроде Гендо-самы. Целая деревня Новых людей, которые никому не служат.
С другой стороны — что ей самой дало служение? Сплошных райли и канник?
И все-таки, если представить целое племя Новых людей, зажатых в джунглях: каково это будет — обнимать восьмифутового работягу? А вдруг такой станет ее любовником? Или чудище со щупальцами, одно из тех, что работают на фабриках Гендо-самы, — десятирукое, как индийский бог, изо рта слюни, и думает только о еде и о том, куда сложить конечности. Как вообще такие создания пробрались на север и почему они осели именно в джунглях?
Эмико заглушает неприязнь: хуже, чем с Канникой, все равно не будет. Ее приучили не любить Новых людей, хотя она сама — одна из них. Если подумать, любой Новый человек окажется лучше, чем вчерашний клиент, который сперва трахнул, а уходя, оплевал ее. Лечь с гладкокожим собратом не противней.
Но как они существуют в этой деревне? Питаются тараканами, муравьями и листьями, которые не доели бежевые жучки?
«Вот Райли умеет выживать. А ты?»
Четырехдюймовыми палочками марки «Ред Стар» Эмико возит по тарелке лапшу. Каково это — никому не служить? Хватит ли смелости? Голова кругом от таких мыслей. Что без хозяина делать — фермершей стать и опиум выращивать? Курить серебряную трубку и чернить зубы, как женщины из тех странных племен на северных холмах? Она улыбается про себя — даже представить такое трудно.
Задумавшись, Эмико чуть не попадает в беду. Ее спасает чистая случайность: человек за столиком напротив вдруг смотрит испуганно и тут же склоняет голову к тарелке с лапшой. Заметив это, она замирает.
Ночной рынок погружается в тишину.
Через секунду за спиной, как голодные духи, вырастают люди в белых формах, что-то отрывисто по-птичьи приказывают торговке, и та бежит их обслуживать. Эмико трепещет от страха, с губы свисает полоска лапши, тонкая рука подрагивает от напряжения. Опустить бы палочки на стол, да нельзя — движение выдаст, поэтому она сидит
— …в этот раз зашел слишком далеко. Я сам слышал, как Пиромпакди вопил на все здание. Подать, говорит, мне голову этого Джайди на тарелке, совсем, мол, обнаглел.
— А ведь по пять тысяч дал своим парням за ту операцию. Каждому.
— И что им теперь с того? С ним покончено.
— Как-никак пять тысяч. Понятно, почему Пиромпакди на яд исходил — потерял-то, может, полмиллиона.
— А Джайди взял да вломился, как мегадонт. Старикан-то, наверное, думал, что капитан, как бык Торапи [117] , все ждет своего часа, а потом убьет.
117
Бог Шива наказал гиганта по имени Торапа, превратив в быка, и сказал, что тот искупит проступок, когда будет убит собственным сыном Торапи. Торапи в Таиланде — нарицательное имя для неблагодарных детей.
— Теперь-то нет.
Эмико толкают, и она вздрагивает. Вот и конец — сейчас уронит палочки, и все тут же разглядят в ней пружинщицу. Толпились рядом, приваливались по-мужски самоуверенно, один даже — будто случайно, в давке — тронул за шею, но внимания не обращали, а теперь невидимость спадет, и она предстанет перед ними как есть — Новый человек с просроченным разрешением на импорт и уже негодными документами. Тут ее и отправят в переработку, быстро покрошат, как навоз или целлюлозу, и все из-за предательских движений, которые выдают не хуже, чем если бы на ней выделениями светляков было написано «пружинщица».
— Не думал я, что когда-нибудь увижу, как он стоит перед Аккаратом на коленях. Нехорошо это. Мы все лицо потеряли.
Они замолкают. Потом один замечает:
— А что это, тетушка, цвет у газа какой?
Та тревожно улыбается, дочь — тоже.
— Как же — мы на прошлой неделе министерству пожертвование сделали.
Эмико с трудом сдерживает дрожь — говорящий поглаживает ее по шее.
— Выходит, нам соврали.
Улыбка торговки вянет.
— А может, меня память уж подводит.
— Тогда надо бы твои счета проверить.
— Уж вы не утруждайтесь, я сейчас мигом дочку пошлю. Пока ходит — угощайтесь, вот, рыбой. Платят-то, наверное, мало, на еду не хватает. — Она берет с решетки и протягивает им двух жареных тиляпий.
— Ну, спасибо, тетушка. Проголодался я. — Завернув угощение в банановые листья, белые кители уходят. Эти двое шагают по ночному рынку, словно не ведая, какой ужас сеют вокруг.
Торговка перестает улыбаться, сует дочери в руки несколько батов и командует:
— Иди в полицейский участок и отдай деньги сержанту Сирипону, но только ему. И чтоб эти больше не приходили.
Место на шее, к которому только что прикасались, горит. Все висело на волоске, на страшно тонком волоске. Удивительно, как Эмико вдруг забывает, что за ней идет охота, как обманывается и считает себя почти человеком. Она быстро доедает лапшу. Откладывать больше нельзя — пора поговорить с Райли.
— Я хочу уехать отсюда.
Райли, не слезая с барного стула, поворачивает к ней голову. Он удивлен, но весел.