Завоеватели
Шрифт:
Хильзен молча протянул руку в оборванном рукаве и схватил факел. На мгновение его темные глаза задержались на лице Даллы, а затем он опустил факел, и Тоддин увидел лежащего на полу Норга. Одежда на нем была окровавлена так, что невозможно было определить, где рана. Тоддин видел заострившиеся скулы и ввалившийся рот. Хильзен сел рядом со своим другом, махнул рукой, а потом неловко повалился на бок, выронил факел и мгновенно заснул.
Женщина тихо подошла, вынула из-за пояса Хильзена нож, разрезала на Норге одежду. Норг мутно глядел в потолок и, казалось, ничего не понимал. Белые
Так прошло несколько минут. Рядом трудно храпел Хильзен, и дыхания Норга не было слышно. Неожиданно громко и осознанно Норг сказал:
— Далла.
Женщина спокойно склонилась к нему и ответила, выговаривая слова с твердым ахенским акцентом:
— Я здесь.
Норг улыбнулся, вздрогнул и замер.
Посидев еще немного, женщина высвободила свою руку и встала. Медленно поднялась по лестнице, волоча за собой шаль. Тоддин остался стоять внизу. Через несколько минут Далла с девочкой на руках стала спускаться вниз. Тоддин протянул ей руку, желая помочь, но она не заметила этого. Унн крепко спала и во сне морщилась. У входа женщина остановилась, не оборачиваясь, и Тоддин понял, что нужно открыть ей дверь.
В башню хлынуло рассветное солнце. Тоддин вышел на порог, щурясь и зевая. Далла неторопливо пошла вниз по Морской улице — к себе домой. Он долго смотрел ей вслед. На плече женщины сверкало медное пятно — рыжая головка спящей девочки. Далла шла, путаясь в хлопающей на ветру длинной юбке, и ни разу не оглянулась назад.
Девятый день после начала мятежа подходил к концу. В подвале ратуши была устроена тюрьма. Альхорн, опасаясь, что Бьярни ночью просто перережет всех пленных, выставил удвоенные караулы.
Синяка пришел в себя и обнаружил, что находится в сыром и темном помещении. В дальнем углу на стене коптил один-единственный факел, от которого было больше тоски, чем света. У него постукивали зубы, и он сердито сжал их. Пошарил руками вокруг себя, чтобы найти опору и подняться, и тут же натолкнулся на что-то теплое и живое.
— Гляди, куда руками-то лезешь! — сказал хриплый голос.
— Извините, — пробормотал Синяка. Его обругали, но он почти не расслышал. Кое-как усевшись, он почувствовал, что на него пристально смотрят из темноты. Затем знакомый голос спросил, барски перекрывая пространство от стены до стены:
— Синяка, ты?
Это был Ингольв.
— Я, господин капитан.
— Сукин сын, — сказал Ингольв без выражения. — Я же тебе велел уходить к заливу.
— Простите, господин капитан.
— Остальные с тобой?
— Ушли к заливу, господин капитан.
— Если Бьярни тебя повесит, я первый скажу, что он прав, — все тем же ровным голосом произнес Вальхейм.
Синяка не ответил.
Они находились здесь уже больше суток, но ни разу их еще не накормили. «И не накормят», — уверял какой-то бородач с хриплым голосом.
Спустя
Очнувшись, он увидел рядом с собой Вальхейма. Тот сидел, скрестив ноги, и невозмутимо потягивал воду из плоской фляжки. Синяка с трудом поднял руку и потянулся к фляге. Вальхейм отвел ее в сторону и засмеялся.
— Что, дурачок? Пить?
Синяка с трудом перевел дыхание. Капитан наклонился и помог ему сесть.
— Пей, только не все. Мне оставь.
Синяка пил так жадно, что немного пролил на колени. Вальхейм тут же отобрал у него фляжку, завинтил потуже и занес кулак с явным намерением ударить, но в последнюю секунду передумал.
— Дерьмо, — сказал он. — Ушел бы вместе с остальными, одним дураком было бы меньше.
К ним подсел бородач, и начался долгий, скучный разговор о выпивке и женщинах. Синяка улегся, стараясь не слушать. Неожиданно он опять подумал о Демере. Тогда ему удалось раздвинуть стену и выпустить его. Может быть, получится и сейчас. Неплохо бы вырваться отсюда целой толпой. Человек двадцать из тридцати вполне могут уцелеть.
С огромным трудом он отвлекся от назойливого жужжания разговор и стал слушать мир в себе и вокруг себя. И когда раскрылся космос, такая нечеловеческая боль обрушилась на избитое тело Синяки, что в глазах у него помутилось и к горлу подступила тошнота. Он стиснул зубы и попробовал не сдаваться, но боль становилась все сильнее и, в конце концов, его стошнило. На мгновение ему показалось, что сейчас его за это убьют, но Вальхейм сказал остальным что-то резкое и злое, и его не тронули. «Он думает, что я от страха», — понял Синяка и хотел объяснить капитану, что он ошибается, но Вальхейм только мельком поглядел на него и брезгливо отодвинулся.
Дверь раскрылась, и вошли двое Завоевателей. Они схватили первого попавшегося и утащили. Через пять минут взяли еще одного. Потом еще. Остальные молчали недолго. Как только стало ясно, что пока больше никого не заберут, разговор возобновился. Кто-то с упоением вспоминал, как пьянствовал в кабачке «Фрегат» в студенческие годы. Прочие, перебивая, припоминали подобные же заведения в других районах Ахена. Вальхейм больше помалкивал и морщился.
Синяка обтирал лицо клочками грязной соломы. Вальхейм со вздохом улегся на каменный пол, подложив руки под голову, и сказал, глядя в потолок:
— Синяка.
Поспешно подняв голову, Синяка откликнулся немного испуганно (что это на Вальхейма накатило?)
— Да, господин капитан.
— А ты хоть раз напивался как следует?
Синяка чуть было не сказал правду: да, напивался в башне Датского замка, когда Завоеватели устроили пирушку по случаю первого снега, но вовремя опомнился. За такие откровения его здесь растерзают на части.
Вальхейм истолковал его молчание неправильно. Он сказал очень мягко, и слышно было по голосу, как он улыбается в темноте: