Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело и другие рассказы о войне и победе

Васильев Борис Львович

Вот так они тогда колготки изобрели — эту непременную принадлежность каждой сегодняшней девчонки. Так что и радости и открытия тоже были, не только пот, кровь да слезы.

Да, были и радости. Правда, мало, не для всех, зато за других радоваться умели. От всей души. И чужую радость берегли и гордились ею, как своей собственной. А может, и больше.

— Девчонки, влюбилась я, кажется… — сказала самая младшая и тихая, Лидочка Паньшина, когда спать вповалку укладывались.

Сразу трескотня утихла. Кто лежал — из–под одеял вынырнул,

кто раздевался — раздеваться перестал: все на Лиду смотрели.

— Кажется? Или влюбилась? — строго спросила младший сержант Самойленко.

— Ой, не знаю. Ничего не знаю, девочки.

Лидочка сидела на парах в бязевой солдатской рубахе, глядела в пространство, как в завтрашний день, и улыбалась.

— Это уж не кажется, а вполне точно, — вздохнула Лена. — Кто он?

— Лейтенант. Мост разминирует, что немцы взорвать не успели.

— Сапер, значит, — сказала Самойленко. — Ясно. Завтра чтоб здесь был. Предъявишь, а там решим. Спать! Спать без разговоров, в пять — подъем, в пять тридцать — свидание с корытами! Все!

Лейтенант был молод: мальчишеская шея по–гусиному торчала из гимнастерки. Вырвался всего на полчаса, смущался, робел и очень старался помочь. Помочь, а не понравиться.

— Годится, — сказала Лена. — Крути роман, подружка.

— Он меня в девять на берегу ждать будет, — замирая от счастья, сказала Лида.

— Никаких романов и никаких берегов, — отрезала Самойленко. — По внешнему виду замечаний не имеем, а внутренний еще надо выяснить. Приведешь на беседу.

— Ой, Тоня…

— Не Тоня, а младший сержант! — одернула Самойленко. — Беседовать буду я, комсорг и… — Она подумала:

— И Фомушкин, если сочтет нужным.

Лида немного поплакала, но лейтенант явился как штык. И предстал перед техником–лейтенантом Фомушкиным, младшим сержантом Самойленко и комсоргом, которую тогда звали Алей, а ныне — Алевтиной Ивановной.

Лейтенант стоял перед высокими собеседователями с полной серьезностью и готовностью отвечать. Лиду подружки увели на берег, где пугали примерами мужского коварства. Для профилактики.

— Тут такое дело, — начал Фомушкин, листая потрепанную тетрадку, чтобы не было заметно, как дрожат руки. — Тут, понимаешь, армия, у бойца ни мамы нету, ни батьки — только мы, его товарищи.

— Я понимаю, — сказал лейтенант.

— А боец — девушка, — продолжал Фомушкин. — А девушке ошибаться нельзя, она за свою ошибку всю жизнь расплачиваться будет. Вот ты — сапер?

— Сапер.

— Нельзя тебе ошибаться?

— Нельзя.

— Вот и ей тоже, — с торжеством отметил Фомушкин. — Значит, вам двоим ошибаться никак нельзя.

— Нет, — улыбнулся лейтенант. — А мы и не ошибаемся.

— Уверен? — Самойленко строго сдвинула брови.

— Уверен, — кивнул лейтенант.

— Тогда доложи, кто ты есть по мирному состоянию, где родители и как думаешь жизнь строить, — строго сказал техник–лейтенант Фомушкин.

Все доложил

тогда лейтенант: и что мать — учительница в Москве, и что отец в ополчении в сорок первом погиб, и адрес домашний (его Фомушкин аккуратно в тетрадку занес), и как думал жизнь строить. А думал он завтра же подать командованию рапорт с просьбой разрешить ему жениться, поскольку согласие от невесты уже имелось.

— Рапорт мне покажешь, — сказал Фомушкин и протянул руку. — Ну, как говорится, поздравляю, и беги–ка ты сейчас к бойцу Лидии Паньшиной. Она тебя, паренек, поди, заждалась.

— Увольнение ей до подъема, — подобрев, объявила Самойленко. — Целуйтесь на полную катушку за всех за нас!

— Поздравляю, — сказала тогда Алевтина Ивановна. — Лидочка наша — замечательная комсомолка, вот увидите.

— Спасибо, — говорил лейтенант. — Большое спасибо.

Он вышел очень счастливый, но получил невесту не сразу, потому что красную от счастья и смущения Лидочку одевали всем отрядом.

— Юбочка сидит отлично.

— Пройдись, Лидочка.

— Стоп, стоп, стоп! Надень мои сапоги. У твоих голенища широкие: некрасиво.

— Гимнастерку надо на вытачках подобрать.

— Это зачем же?

— Чтоб грудь смотрелась.

— Это в темноте–то?

— Ну, все равно лучше, когда она подчеркнута.

— Думаешь, он смотреть собирается?

— Не думаю, конечно, но сначала должен полюбоваться.

— Нет, я знаю, что нужно! — закричала вдруг Лена. — Знаю, знаю, дура я несчастная, что раньше не сообразила!

И достала прекрасную, как сон, шелковую комбинацию. И шла по рукам эта комбинация, и девушки нежно гладили ее и передавали дальше: невесте.

— Что ты! Что ты! — испугалась Лида. — Это же такое чудо, это же тебе самой нужно, это же взять невозможно, Леночка!

— Надевай, говорю!

— Зачем? Ну, зачем же…

— А затем, что расстегнет он тебя…

— Ни за что, — твердо сказала Лида, и все заулыбались.

— Ну, сама расстегнешься, — усмехнулась Лена. — Надевай, а то силой наденем.

— Пошла я, — сказала Лида, одетая, причесанная и придирчиво осмотренная со всех сторон.

— Иди, — сказала младший лейтенант Самойленко и поцеловала бойца. — Заждался твой–то: четвертую папиросу курит.

— Пошла я, — тихо повторила Лида, топчась в дверях. — Пошла. — Вдруг повернулась к ним, всплеснула руками:

— Помирать буду, день этот вспомню, сестрички вы мои!..

С плачем выбежала, и все примолкли. Молча улыбались, молча слезы смахивали, молча постели стелили.

— Завтра ей до обеда — спать, — сказала Самойленко. — Значит, норму ее на всех разделим, по справедливости.

А лейтенант все–таки ошибся, и через три дня разнесло его на куски незамеченным фугасом. Лида Паньшина отвоевалась, но замуж так и не вышла: то ли сапера своего забыть не смогла, то ли другие девушки за это время подросли — помоложе и покрасивее…