Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело и другие рассказы о войне и победе
Шрифт:
— Да, да, плохие друзья и плохие подруги! — с торжеством повторила учительница: пришел ее час. — Хороший друг, верный товарищ всегда говорит правду, как бы горька она ни была. Не жалеть надо — жалость обманчива и слезлива, — а всегда оставаться принципиальным человеком. Всегда! — Она сделала паузу, привычно ловя шум класса, но шума не было. Класс не высказывал ни одобрения, ни возмущения — класс сегодня упорно безмолвствовал. — С этих принципиальных позиций мы и будем разбирать персональное дело Люберецкой. Но, разбирая ее, мы не можем забывать о зверском избиении комсомольца
Класс загудел, когда Валентина Андроновна этого не ожидала. Он молчал, когда она говорила о Люберецкой, молчал, когда намекнула на Шефера и слегка проехалась по Искре Поляковой. Но при первом же намеке на директора класс возроптал. Он гудел возмущенно и несогласно, не желая слушать, и Валентина Андроновна прибегла к последнему средству:
— Тихо! Тихо, я сказала!
Замолчали. Но замолчали, спрятав несогласие, а не отбросив его. Валентине Андроновне сегодня и этого было достаточно.
— Вопрос о бывшем директоре школы решается сейчас…
— О бывшем? — громко перебил Остапчук.
— Да, о бывшем! — резко повторила Валентина Андроновна. — Ромахин освобожден от этой должности и…
— Минуточку, — смущаясь, вмешался райкомовский представитель. — Зачем же так категорически? Николай Григорьевич пока не освобожден, вопрос пока не решен, и давайте пока воздержимся.
— Возможно, я не права с формальной стороны. Однако я, как честный педагог…
Ей стало неуютно, и нотка торжества исчезла из ее тона. Она уже оправдывалась, а не вещала, и класс заулыбался. Заулыбался презрительно и непримиримо.
— Прекратите смех! — крикнула Валентина Андроновна, уже не в силах ни воздействовать на класс, ни владеть собой. — Да, я форсирую события, но я свято убеждена в том, что…
Распахнулась дверь, и в класс влетела Зина Коваленко. Задыхалась — видно, бежала всю дорогу, — затворила за собой дверь, привалилась к ней спиной, широко раскрытыми глазами медленно обвела класс.
— А Люберецкая? — спросила Валентина Андроновна. — Ну, что ты молчишь? Я спрашиваю: где Люберецкая?
— В морге, — тихо сказала Зина, сползла спиной по двери и села на пол.
Глава восьмая
В дни, что оставались до похорон, никто из их компании в школе не появлялся. Иногда — чаще к большой перемене — забегал Валька, а Ландыс вообще куда–то пропал, не ночевал дома, не показывался у Шеферов. Артем с Пашкой долго искали его по всему городу, нашли, но ни родителям, ни ребятам ничего объяснять не стали. Они почти не разговаривали в эти дни, даже Зина примолкла.
Следствие уложилось в сутки — Вика оставила записку: «В смерти моей прошу никого не винить. Я поступаю сознательно и добровольно». Следователь показал эту записку Искре.
— Что она сделала с собой?
— Снотворное, — сказал следователь, вновь подшивая записку в «Дело». — Много было снотворного в доме, а она— одна.
— Ей было… больно?
— Она просто уснула, да поздно спохватились. Тетя ее аккурат в этот день приехала, видит, девочка спит, ну и не стала будить.
— Не стала будить…
Следователь не обратил внимания на вздох. Полистал бумаги — тощая папочка была, писать–то нечего, — спросил не глядя:
— Слушай, Искра, ты же с ней все дни вместе — вот тут твои показания. Как же ты не заметила?
— Что надо было заметить?
— Ну, может, обидел ее кто, может, жаловалась, может, что говорила. Припомни.
— Ничего она особенного не говорила, ни на кого не жаловалась и никого не обвиняла.
— Это мы знаем. Я насчет обид. Ну, понимаешь, так, по–девичьи.
— Ничего не было, все спокойно. В Сосновку накануне ездили… — Искра впервые подняла глаза, спросила с трудом: — А хоронить? Когда будут хоронить?
— Это ты у родственников спроси. — Следователь дописал страничку, подал ей. — Прочитай и распишись. Тут. «Дело» я закрываю за отсутствием состава преступления. Чистое самоубийство на нервной почве.
Искра пыталась сосредоточиться, но не понимала, что читает, и подписала не дочитав. Встала, пробормотала «до свидания», пошла.
— А насчет похорон ты у родственников узнай, — повторил следователь.
— Нет у нее родственников, — машинально сказала она. думая в тот момент, что во всем виноват Люберецкий и что было бы справедливо, если б он немедленно узнал, как погубил собственную дочь.
— Я же говорю, тетка приехала. На улице ждали Лена и Зина: их тоже вызывали, но допросили раньше Искры. Они стали рядом, ни о чем не спрашивая.
— Пошли, — сказала Искра, подумав.
— Куда?
— Тетя ее приехала, — Искре было трудно выговорить имя «Вика», и она бессознательно заменяла его местоимениями. — Следователь сказал, что насчет похорон надо у родственников узнать.
Зина тяжело вздохнула. Шли молча, и чем ближе подходили к знакомому дому, тем все короче становились шаги. А перед подъездом затоптались, нерешительно переглядываясь.
— Ох, трудно–то как! — еще раз вздохнула Зиночка.
— Надо, — сказала Искра.
— Надо, — эхом повторила Лена. — Это в детстве — «хочу — не хочу», а теперь — «надо или не надо». Кончилось наше детство, Зинаида.
— Кончилось, — грустно покивала Зина.
Они еще раз глянули друг на друга, и первой к дверям пошла Искра. Ей тоже было трудно, тоже не хотелось сюда входить, но она лучше всех была подготовлена к подчинению короткому, как удар, слову «надо».
И опять никто не отозвался на звонок, никто не шевельнулся там, в наглухо зашторенной, дважды опустевшей квартире. Только на этот раз Искра не стала оглядываться в поисках поддержки, а толкнула дверь и вошла. Могильная тишина стояла в квартире. Тускло светилось в полумраке старинное зеркало, и Зина впервые посмотрела в него равнодушно.