Завтрак во время обеда
Шрифт:
— А это явление откуда? — спросил другой бородач, кивнув на Злодея. — Жаль, сейчас черти не в моде, я бы его написал.
— И этому на территорию вход воспрещен, — с обидой сказал начальник. — Неуправляемый он. — Начальнику хотелось выступить перед городскими, долго учившимися художниками в роли скромного очевидца больших духовных преобразований, поскольку в городе из-за спешки и недостатка транспорта эти преобразования меньше заметны. — Оба неуправляемые, — вздохнул начальник. — Ничего не поделаешь — аксельрация. Куда она нас приведет…
Девушка засмеялась, присела и погладила Злодея
Сережку Злодей воспринимал как нечто подобное себе, только более слабое, и поскольку он никогда не видел Сережку жующим, то и более голодное. Начальника лагеря Злодей не то чтобы побаивался, но, понимая его характер неустойчивым, способным к неоправданному действию, при встрече сторонился и оглядывался — не запустит ли этот тоскующий человек в него чем-нибудь каменным. И сейчас он скалил клыки на начальника, который, по его мнению, вошел в сговор с проходящими экскурсантами, чтобы кого-то обидеть. Угрожающая нота вылетела из его утробы тяжелым шмелиным роем.
— Ну, мы пошли, — сказал лютого вида художник.
Другой, пятясь и глядя на девушку, добавил:
— Гений не гений, но братишка ваш врежет.
Девушка засмеялась. Сережка подумал: «Что она все смеется?», но ощущать себя братом этой смеющейся девушки было приятно. Чтобы не разбивать иллюзию, он произнес грубовато:
— Пойдем. Чего тут…
Тучи опустились ниже. Они как бы всасывали друг друга и набухали, образуя все новые и новые разноцветные клубни. Над головой шел процесс рождения дождя. Он сопровождался звуком, едва уловимым на слух, но нервы от этого звука напрягались и тело сжималось в почтительном оцепенении перед простотой и величием происходящего.
Сережка перевел взгляд на растопыренные к небу клены, на вдруг задрожавшие березы, на сосну, одинокую здесь и отдельно стоящую, как колдун, в которого никто уж не верит, но все опасаются. По темной траве вдоль беленых сиреневых стен заскользили красные лошади. Впереди них ступала босая девушка, у которой смех возникает так же естественно, как зарождается дождь в теплом небе. Подле девушкиных ног шла собака.
— Сюда, сказал Сережка, подведя девушку к ризнице. — Я не пойду — заставит дрова колоть. Не терпит, когда у меня руки пустые. Не понимает, что человеку поразмышлять нужно.
Дверь и окно сторожихиного жилья глядели в монастырскую стену, в закуток, заваленный дровами. Дальше вдоль стены шел огород, морковь там росла, лук, укроп и картошка. За огородом, в тени раскоряченной шершавой березы, стоял то ли сарай, то ли будка.
Девушка постучала.
— Ты иди, — сказал ей Сережка. — Глухая она.
Девушка отворила дверь, и ее обдало теплым запахом чистого жилья. Прямо у двери эмалевой глыбой сверкал холодильник. Городские стулья жидконого толпились возле тяжелого стола с клиньями, каких уже мало по деревням осталось. За ситцевой занавеской, отделявшей часть комнаты, кто-то грозно храпел.
Злодей рыкнул. Он оглядывался, не страшась, даже с некоторой наглинкой.
— Сильва! — раздался из-за занавески старческий голос. — Ты, окаянная?
Злодей
— Нет, не Сильва. Однакось Злодей… — Занавеска раздвинулась. На кровати, свесив сухие ноги, сидела старуха. Старухи просыпаются сразу, не замечая перехода от сна к яви.
— Ты чего, дочка? — спросила она.
Девушка извинилась, она говорила громко, как раз для старухиных полуглухих ушей.
— А я не спала, так лежала, для ног. Ноги-то уже никуда… — Старуха засмеялась, прикрыв беззубый рот ладошкой. Она веселилась, поправляя юбку на сухих коленях, посверкивая на девушку слезящимися от смеха глазами. — А я и не сплю — храплю. Как лягу, так и храплю. Пастень на меня наседает.
— Кто? — спросила девушка.
— Пастень. У него тела нету, а вес есть. Как насядет, сразу почувствуешь, тут и спрашивай: «К худу или к добру?» Ответит: «К худу» — значит, опасайся. Ответит: «К добру» — живи, не страшась. Вот я и храплю, не люблю я этого. А Сережка, бес, порицает. Ты не видела Сережку, где он там шляется?
— Он размышляет.
— Пусть размышляет, дрова я с него спрошу… А Злодей-то, Злодей, смотри, к твоей ноге жмется. Совесть в нем, что ли, проснулась. Он хороший пес, только хозяина ему нету. Я бы себе взяла, да Сильва у меня. — Старуха принялась ругать Сильву, обвиняя ее во всех грехах и дурных наклонностях, происходящих от Сильвиной доброты и безответности.
— Всю окрестность своими страшными щенятами засорила. По деревням погляди. Как страшной, значит Сильвин.
— И Злодей? — спросила девушка.
— Не-е, Злодей не тутошний. Такого даже Сильва родить не смогла бы. — Разговаривая, старуха встала с кровати, открыла холодильник, налила молока в стакан и поставила на стол. — Пей садись молоко-то.
— Хорошо тут, — сказала девушка.
Старуха привычно кивнула.
— Дочка моя — холодильник вот подарила, а молоко я у Насти беру — приедет из Ленинграда: «Ах-ох! Новгородская земля! Новгородская земля! Мама, ты счастливая, в архитектурном памятнике живешь!» Хорошо ей ахать, она в Ленинграде-то колбасой объевши. И мне хорошо — архитектурный памятник ревматизм ускоряет… Ты чего, дочка, зашла-то?
— Ночевать попроситься.
— А не-е… Ко мне не просись — глаз не сомкнешь, храплю я. Сережка-бес говорит — концертно храплю. Ты иди в будку ночуй, к Сережке. Там раскладушка дочкина есть. Когда приезжает, там спит. — Старуха полезла в холодильник, нашарила там кусок обветренной колбасы, бросила его Злодею.
Злодей отвернулся.
— Зажравши, — сказала старуха. — Экскурсанты по берегу ходят, бесы, он среди них, зажравши.
— Съешь, — сказала девушка. Злодей послушался, проглотил кусок, громко икнув.
Старуха посмотрела на него, головой покачала, на девушку перевела взгляд.
— Куда ж ты его возьмешь-то? На что он тебе?
— Я не думала… — Девушка уставилась на Злодея и засмеялась, словно заскакали тугие мячики.
— Не думала, — забрюзжала старуха, — Глазищи-то распустила на все стороны… Сережку покличь, скажи ему, бесу, чтобы шел молоко пить.
Сережка ждал девушку за углом.
— Иди молоко пей.
— Да не хочу я. Ко мне отфутболила? Я так и думал. У меня в будке мамина раскладушка стоит…