Заяц над бездной (сборник)
Шрифт:
– День добрый, Мош Бордей! – Это Славик: подходит и начинает подобострастно и в то же время как бы рассеянно и ни к чему.
Мош Бордей молча затягивается трубкой.
– Как же он меня подвел… Как подвел меня, да? – Славик провокаторски.
Мош Бордей молчит. Славик садится с ним рядом на скамейку.
– Я ж хотел к вам как положено прийти. С деньгами! Собирался взять у вас двадцать литров и еще хотел отдать вам вперед, сразу, за следующие двадцать – ну, чтоб сразу. Чтоб два раза не бегать, правильно? Плюс хотел вам отдать все, ну, по долгам, и по тем, с Восьмого марта, и по тем, про которые вы сказали, что за них уже и не надеетесь. Я же теперь при деньгах буду. У меня же дядя умер, в Черновцах. По ошибке, по пьянке.
На этом месте пауза. Славик переводит дыхание. Мош Бордей пыхтит своей трубкой, греется на солнце. И даже не смотрит на Славика.
– Че вы думаете?! – вдруг агрессивно, Славик, вскочив со скамейки. – Я без денег пришел? Че думаете, без денег пришел и типа еще на что-то рассчитывает, пониманье там, взаимопониманье там, да? Че думаете, синяк я, что ли, по типу плетет че-то, когда трубы горят?
Мош Бордей выдыхает дым и хмуро смотрит на Славика.
– Ну горят, да, горят, – неожиданно тихим, доверительным до вкрадчивости голосом признает Славик. – Ну надо, надо, дядя ушел, этот подвел, а я же отдам. Мне же так, ерунда, одну баночку в счет долга. А, Мош Бордей?
Мош Бордей лезет в карман своей старой жилетки и протягивает Славику связку длинных зубастых ключей, отполированных пальцами всех энтузиастов, торопливо вертевших ключи в замках винного погреба.
У Славика глаза триумфатора. Надо сказать, это в высшей степени бессовестные глаза.
В тот день, я помню, когда Рая слезала с бочки, все мужчины, стоявшие поблизости, кинулись к ней, толкая друг друга, и протянули Рае руки. Все, кроме Гены. Он великодушно взирал на успех, которым пользуется во дворе его Рая.
Я тоже протянул руку. Она выбрала – как-то увидела, почему-то увидела из всех рук – мою. И спрыгнула с бочки, и обняла меня за плечи на секунду.
Я никогда этого не забуду.
Когда допили последний кувшин урожая прошлого года, был уже поздний вечер. Стемнело. Во дворе зажигаются лампочки. Их столько же, сколько квартир – двенадцать. Они протянуты высоко над двором, в винограде. Когда лампочки включены, виноградный покров выглядит как одна большая зеленая люстра. У лампочек, как в гирлянде, даже разные цвета. У Вахтов лампочка мутно-желтая. У нас – самая яркая, белесо-желтоватая. У Гены и Раи – бледно-розовая. У Бори – голубоватая. Я смотрел на бледно-розовую лампочку над входом в квартиру Гены. Во дворе теперь играл только Аккордеон. Все соседи и лабухи были в приличном красивом подпитии, были добры и светлы, как бывают добры и светлы люди, уверенные в том, что все лучшее – урожай нового года – впереди. Мой дед о чем-то беседовал со Славиком – судя по жестикуляции Славика, он опять разводил Моша Бордея на кассацию старых долгов. Боря Кац разговаривал со своим папой, дядей Феликсом. О шахматах. О шахматах в нашем дворе евреи говорят, когда хотят оставить разговор непонятным для окружающих. Евреи не могут без подтекста. Лиши еврея подтекста – и ты лишишь его всего.
Дядя Яша пил в одиночестве и, по-моему, был уже очень хороший.
Баба Саша вдруг запела – цыганскую песню, и к Аккордеону тут же добавились вдруг один за другим – скрипач дядя Петря и Цимбал, а за ними и другие лабухи, песня была такая старая, что даже баба Саша в ней не все слова знала. Когда она замолчала, глядя в разные стороны своими черными глазами, сейчас же запел Вэйвэл Вахт еврейскую песню, лабухи знали ее, они знали все песни, которые есть на свете, и им никакого труда не составило подыграть тут же старому
А я смотрел на Раю. Она была старше меня на целых восемь лет. Ей было двадцать пять. У нее были серые такие глаза, а волосы ярко-каштановые, целый костер, роскошные, вьющиеся. В общем, я был влюблен в нее. Сильно. С момента ее появления в нашем дворе.
Это было в мае прошлого года. Да, в конце мая. В такие дни света становится много, так много. Сначала тонкие лучики пролезают кое-как сквозь виноградные листья, потом их становится больше, они становятся ярче и шире, они ищут друг друга, и находят, и уже вместе ныряют под виноград, как под одеяло, и всё тогда вспыхивает и растворяется в солнечном свете. В такой сияющий день распахнулись ворота, и во двор въехала грузовая машина. В кабине сидели водитель, здоровый и рыжий, и Гена. В кузове была мебель.
Когда водитель с Геной стали выгружать мебель, вышли соседи. Соседям всегда интересно, что такое, соседи иначе не могут, особенно в этой местности.
Сначала спустили на землю диван. Большой, черный, кожаный, в прошлом весьма недурной, да и сейчас, несмотря на явное б/у, он все еще был для нашего двора прямо-таки аристократический. Конечно, первым поближе подошел Вахт.
– Гена, – спросил он умело, – ты что, все? Привез вещи?
– Ну, так получается! – ответил радостно Гена.
– Так у тебя, что? Большая радость? – развил успех Вахт.
– Обмоем! Еще как! – Гена заржал, такая у него была привычка смеяться – ржать, и фамильярно похлопал пожилого Вахта по плечу. – Забираю Райку к себе, все! Женюсь, так получается!
– Ну-у! – только и смог сказать Вахт: информация превзошла все его ожидания.
Живой еврейский ум Вахта уловил в этой новости не только известие о сегодняшней пьянке по поводу Раиного новоселья, но и анонс грандиозной синьки – свадьбы.
В это время стукнула калитка. И во двор влетела Рая. Она вообще девушка была довольно порывистая в хорошем смысле слова, ветреная, и чаще всего не входила, а влетала, не шла, а как бы бежала вприпрыжку, не садилась, а бухалась, ну и так далее. В то утро она пронеслась по двору и плюхнулась весело на черный диван. Протянула вверх голые руки. Она была уже в легком платье, без рукавов. Потянулась, как после сна. И сказала:
– Ой, Ген! Как мне здесь нравится! Я хочу прожить тут всю жизнь!
– Хороший диван, – заметил Вахт, откровенно разглядывая Раины ноги.
– Старый, – презрительно отозвался Гена. – Да и позолота вон кое-где… – Гена громко поскреб ногтем подлокотник. – Ну что, Райка! Добро пожаловать, на жилищную площадь!
А я не слушал в это время – ни Вахта, ни Гену. Я был занят. Я влюблялся в Раю.
Ожидания Вахта оправдались. Действительно, была большая пьянка – новоселье Раи. А потом была свадьба Раи и Гены. Я не пошел. Но что значит, в сущности, не пойти на свадьбу – во дворе, в котором живешь? Три дня – беспрестанной синьки и всеобщего веселья. А ежевечерние тренировочные пьянки соседей и родственников – все это продолжается и вовсе неделю до свадьбы. Я в этой свадьбе, на которую якобы не иду, – живу все это время. Я сижу вечером в комнате, сам у себя взаперти. Я затянул на окне шторы, чтобы не видеть, что там, во дворе. Я не вижу, но я все слышу.
Стучит молоток Моши Бордея – дед с дядей Феликсом ставят столы. Шум. Гвалт. Это родственники Гены, Раи и еще бог знает кого. Уже нажрались, хотя свадьба только послезавтра. Смех. И куча других предсвадебных звуков. Вот этот, например, – поставили на стол стаканы. Решительно поставили. Это не женщина. Это мужик, кто-то из энтузиастов. Скорее всего Вахт. Куча чисто вымытых стаканов, в тазу. Посуду в нашем дворе перед праздниками носят в тазу. Эмалированном, белом. И Вахт сейчас сидит, наверное, и смотрит на эту кучу сияющих граненых стаканов как на святые мощи.