«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
— Нет, нет, Антон. Я посижу минутку и пойду. Просто зашла узнать, почему вы не звоните последние дни.
Я уже повесил ее мокрое пальто на гвоздь.
— Ох, я вам тут наслежу, — Наденька поглядела на свои грязные туфли. — Тогда я уж разуюсь. Ладно? — Она доверчиво и уже весело посмотрела на меня, в одних чулках прошла на диван, села и поджала под себя ноги.
Я зажег свет, стал хлопотать насчет чая. По счастью, у меня имелись пайковые конфеты, банка мясных консервов, целых три батона: за время болезни я почти ничего не ел.
— Вы что
— А вот и буду смотреть. В роли хозяйки вы мне больше нравитесь.
Сегодня я был гораздо смелее, чем обычно. Я сам себе нравился: именно так, непринужденно, я и должен всегда обращаться с женщинами. Раз уж вышел такой случай, сегодня и объяснюсь Наденьке в любви, а там будь что будет.
На электрической плитке шипели мясные консервы, Наденька переворачивала их алюминиевой ложкой: у меня опять где-то затерялись вилки. Я мысленно махнул рукой на свой больной желудок, порезал самый свежий из своих пшеничных батонов, заварил чай, и мы сели ужинать.
— У меня столько перемен! — с оживлением рассказывала Наденька, поддевая кружок помидора. — Наш техникум закрыли, собираются эвакуировать то ли в Сыктывкар, то ли в Йошкар-Олу. Я забрала свои документы и поступила контуровщицей на фабрику мультипликационных фильмов. Это у площади Восстания, не видели? Теперь я рабочая, уже продуктовую карточку получила, спецовку.
Она с любопытством заглянула мне в глаза, желая проверить, какое это произвело на меня впечатление. Я слышал запах ее кожи, напоминающий мне запах зеленых яблок, ощущал тепло, которое исходило от ее молодого, здорового тела с по-девичьи округлыми плечами, с нежной, развитой, спокойно дышащей грудью. Сколько чистоты и доверчивости было в ее взгляде, в наивно полураскрытых, немного толстых и таких милых губах.
— К вам, Антон, я уже давно собиралась, а тут сама судьба помогла. Бомба ночью упала на соседней улице, и у нас в московской квартире выбило все окна. Сегодня папа с мачехой поехали ночевать к знакомому художнику на Коровий вал, а я отправилась сюда. Зашла на старую дачу: Ксении нет дома, провожает двоюродного брата в армию и в Переделкино вернется поздно. Я и решила навестить вас. Мы ведь с ней собирались к вам, только утром.
Я уж не помню, о чем мы с Наденькой говорили в этот вечер; когда спохватились, было одиннадцать часов. Я помог ей надеть обсохшее пальто и пошел провожать. С желоба нашего дома, с крыши, с ближних берез капало, и казалось, что темнота вокруг шуршит, шепчется. Лес начинался сразу за верандой. В нос, в рот било запахом раскисшей зелени, мокрого, опавшего листа, еловой прелью. Небо расчистилось, и на меня смотрели яркие, промытые осенние звезды. Я благословлял темноту: она поможет мне открыть Наденьке свое сердце. Дома я так-таки и не объяснился. Неловко: девушка
— Вам не стоило бы выходить, Антон, — сказала она, перешагнув через лужу у крыльца. — Вы больны.
— О, я себя чувствую превосходно. Ваше присутствие вылечило меня.
«Начало неплохое, — подумал я. — Главное: смелее. Что, если вдруг и я ей не безразличен? Может, она увидела, какой я человек, и согласится стать моей женой? Ну, пусть не сейчас, после войны…»
Дорога под ногами расползалась, чавкала. Мы выбрались на булыжное шоссе, замарав обувь, миновали кладбище на бугре, железнодорожную будку, стожки побуревшего сена.
У деревянной платформы стоял дачный поезд, темные вагоны казались пустыми, только паровоз бросал на рельсы неяркие пучки света из подфарников. Редкие пассажиры быстро расходились по домам, прикрывая головы портфелями, свертками: переделкинские зенитки лениво били по какому-то одинокому немецкому самолету, воровски бродившему в небе. Наконец мы оставили позади родник, мостик через мелководную Сетунь: вот и дачный поселок.
«Сейчас объяснюсь», — решил я, весь холодея.
Из уличной темноты перед нами неожиданно выросла высокая, тонкая фигура; знакомый голос радостно и вопросительно окликнул:
— Наденька? Ты?
Это была Ксения, в плаще, в калошах. В руке она держала свернутый зонт: захватила на случай дождя для «товарки».
— А я вернулась из Москвы, узнала, что ты здесь, и подумала: наверно, у Антона. Вот вышла встречать.
Вместе мы поднялись по гористой, скользкой тропинке. У калитки дачи я простился с подругами. Наденька крепко и сердечно пожала мне руку.
— Хороший вы человек, Антон.
Так мне всегда говорили девушки, которым я не нравился.
Хвалила меня и давнишняя институтская невеста, однако все-таки бросила и любовь свою подарила моему другу, которого никто не превозносил за характер.
Работы в учреждении не было почти никакой, дни проходили в разговорах. Только один я не мог усидеть за своим столом. Куда девались моя замкнутость, молчаливость, неловкость. Я тщательно подшивал никому не нужные папки с делами, бегал сотрудницам в буфет за голым чаем и всячески старался поддержать в них бодрость духа. Машинистка с удивлением сказала мне: «Вы точно переродились, Антон Матвеич. Этакий… огонек в глазах, всегда выбриты, новый галстук купили: прямо интересный мужчина!»
В очередное воскресенье мы условились с Наденькой пойти в кино. Неожиданно положение на фронте резко и тревожно изменилось: немцы взяли Вязьму и двинулись на Можайск; под ударом оказалась Москва. Наше учреждение получило приказ немедленно эвакуироваться в Орск на Урале. Я снова отправился в райвоенкомат и наконец добился того, о чем хлопотал все эти месяцы.
В тот же день я позвонил Наденьке из автомата с Киевского вокзала и спросил, не может ли она приехать к Зоопарку: нам надо срочно увидеться.