Зазаборный роман
Шрифт:
А еще через двое суток, как уже привык — утром, я поехал на тюрягу. Следственный изолятор — Сизо. Ой, держись, соколик.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вновь лязгнули ворота и автозак вкатился под темные своды. Поэтично до едрени фени…
Сразу за дверью прием — за столом усатый прапор в зеленке (форме внутренних войск).
— Фамилия?
— Иванов.
— Имя, отчество?
— Год, число, месяц рождения?
— 1958, 22 октября.
— Место рождения?
—Город Омск.
— Статья?
— 198, 209, 70…
—
Молодой, но здоровый сержант подхватил меня под локоть и увел за другую дверь. А там веселый подполковник, рукою по плечу:
— Ты чего грустный? Постригем, помоем, на человека походить будешь. Чего украл?
— 70 статья у волосатика, товарищ подполковник.
— Ну, это ты зря, брат. Советская власть сильна и так по жопе даст тому, кто на нее замахнется… Раздевайся!
Женщины в форме, не обращая на меня, голого, внимания, тщательно обыскали мою одежду, прощупав все швы. А на последок заглянули в жопу — не прячу ли чего там.
Мордастый зек из хоз. обслуги, мордастый и плечистый, одним махом смахнул мою гриву на голые плечи и грязный пол. Прощай буйная юность, дальние дороги, хипповая романтика. Прощайте волосы, прощайте!
Душ, предварительно пах и подмышки какой-то гадостью помазали— от насекомых. Зуд и жжение нестерпимое. Нас десять человек, этапников из КПЗ, одним тупым лезвием скоблим морды, я тоже отодрал усы — меняться, так меняться (внешне). Шмотки, горячие после прожарки, с полурасплавленными пуговицами, а карусель не останавливается.
— На пианино сыграем, молодой человек, — предлагает прокатать пальцы офицер с помятым лицом и в синем халате.
— Так играл уже, — пытаюсь отбрехаться, но:
— Ничего, молодой человек, Шубертом станете, а теперь другую руку, да кисть расслабьте, вода в углу, мыло на раковине. Следующий!
Родственников записали — мать да брата, сфотографировали — фас да в профиль, — и в камеру. В транзитную, тут же, на подвале. Не успел на край нар присесть и задуматься, как снова лязгнула дверь и среди прочих фамилий, слышу свою:
— Иванов!
— Владимир Николаевич…
— Дальше давай.
— 1958, 22 10, 70, 198 209, 26 мая 1978 года, подследственный, — говорю запинаясь.
— Ничего, чарвонец отсидишь — от зубов отлетать будет. Без вещей!
И снова карусель. Такой же мордастый, как парикмахер, зек из обслуги выдал матрац в серой матрасовке, серое одеяло, подушку, наволочку, кружку с ложкой, четверть куска мыла (хозяйственного) и:
— Распишись за все! Следующий!
Доктор:
— Венерическими болели, в псих. больнице лежали, хроническими болезнями страдаете?
Только начал перечислять, как:
— Санитар, пишите: близорукость, сколько? Минус 5, а остальное врет! Ты свое рыло в зеркало видел?
Это уже мне, а не зеку-санитару.
Снова та же камера-транзитка. Присел на нары, смотрю по сторонам — вокруг стриженые морды, у всех заботы, никто никого еще не напрягает.
Дверь распахнулась настежь, сержант с бумагой в руках:
— Кого назову, выходи с вещами на коридор и садись на матрас!
Остался
— Сидишь?
— Сижу, гражданин начальник…
— И долго сидеть еще будешь.
Шутка. И на том спасибо. Все радость. Пошли по коридору, решетка, а за нею дубак. Открыл и закрыл, дальше идем, снова решетка, а за нею… Правильно — дубак, но и лестница. Вверх. Первый этаж. Решетка в коридор. Мимо. Второй этаж. Решетка. Мимо. Третий этаж.— Стой!
Стою. Женщина-прапор нажимает кнопку звонка. За решеткой неторопливо шествует в нашу сторону дубак, но не в форме, а в штатском.
— Кого привела, Зинка?
— Кого дали, того и привела! Открывай давай! Корпусной у себя?
— Так точно, товарищ генерал!
Мы вошли в ярко освещенный коридор. С обеих сторон железные двери, выкрашенные в зеленый, с глазками, кормушками (форточки в двери), номерами. Стены окрашены в темно-серый цвет. Тюряга…
— Стой!
Стою. Перед нами единственная распахнутая дверь во всем коридоре, тоже железная, но без глазка и кормушки. Мой прапор, некрасивая тетка лет тридцати, игриво повела задом:
— Товарищ майор, подследственный Иванов доставлен. Куда прикажете определить?
Корпусной, маленький мужик лет сорока и лысый, при виде нас заулыбался:
— Политический говоришь?
— Да, гражданин начальник.
Корпусной глянул в папку, лежащею уже перед ним:
— Спецприемники, сухарился, наколки имеются. Однако… В тридцать шестую сажай.
Сердце екнуло. Судьба определена, впереди камера, а там … Спасибо Витька-Орел, но одно дело теория, другое практика. Главное — не повестись (не показать испуга).
Прошли по коридору до конца, до глухой стены, где окну полагается быть.
— Стой! Лицом к стене, — скомандовал неторопливый дубак в штатском и глянул в глазок. Потарахтел ключами и распахнул дверь:
— Заходи, — и туда:
— Принимайте очкарика.
Дверь за моей спиной с лязгом захлопнулась.
Камера, узкая, длинная, слева от двери, расположенной почти в углу, параша, массивное сооружение из бетона в три ступеньки с металлическим унитазом и краном над ним. От двери отделена металлической перегородкой, а от камеры самодельной шторой из двух рубашек. Прямо — стол, на нем бачок и вдоль стола с обеих сторон скамейки, а на них люди, играли в домино, бросили, глаз не сводят с меня. В камере жарко, все в трусах, по мокрым татуированным телам пот бежит. На правой стене «телевизор» висит, на левой шконки стоят. Девять двухъярусных шконок. Пустая одна — рядом с «парашей», наверху. «Умру, но не лягу» — внезапно для себя решаю я. На шконках, вверху и внизу, люди и тоже смотрят на меня. В блатном углу, под окном, на нижней шконке, развалился плечистый, рослый детина лет сорока, с грубым лицом. Рылом. Ну, хватит, пауза затянулась, пора начинать представление.