Зажечь солнце
Шрифт:
Горы, которые он видит во сне, кажутся неприступными и неживыми, эдакими суровыми великанами, которые уже давно застыли в вечном молчании и вечной скорби, хотя это совсем не так — если подняться немного наверх, можно будет увидеть бело-красных птиц, поющих прекрасные песни, а если пройти ещё чуть-чуть, можно будет увидеть ллеммирней — цветок, которого, по преданиям, тем самым, которые старушки любят рассказывать своим внукам и внучкам, нет красивее… А над горами не менее прекрасное и чистое голубое небо, такое чистое, которого в мире не встретишь. А над горами воздух такой чистый, как нигде больше… Чистый и свежий, такой, что им хочется дышать, совсем не так, как внизу, среди рудников, среди пылающих печей и множества народу.
Горы кажутся серыми и скучными, но даже они —
Мимо пробегает крыса. Странно, что она до сих пор жива, раз бегает так смело… Вечно голодные послушники ловили крыс и ели их. Вечно голодные послушники готовы были съесть даже друг друга, но это, как однажды узнал Танатос, очень строго каралось наставниками.
Про обет безмолвия на пять лет, как оказалось, немного перегнули — молчать заставляли лишь первые полгода после посвящения в орден. Потом разговоры не особенно приветствовались, но… Не так уж сильно и карались… Пару ударов палкой за что-нибудь действительно важное можно было стерпеть. Впрочем, Танатос, всё равно, старался лишний раз не издавать ни звука. Чем больше он молчит — тем меньше его замечают. Именно этим принципом руководствовались все послушники ордена.
Мальчик стоит перед шахтой и как заколдованный смотрит вниз. Кажется, там лежит один из тех жрецов, которые вечно избивали его. Так вот почему его не было видно на сегодняшней молитве… Жрец вдруг поднимает голову и обессиленно стонет, словно умоляя о помощи. Только покалечен, но не убит… Месть ордена была не такой уж грубой и неинтересной, подумалось ребёнку. За то, что ты совершил что-то действительно не сочетавшееся с политикой ордена, тебя избивали почти до смерти, но всё же не убивали, а скидывали в шахту, оставляя умирать. Умирать очень долго и очень болезненно. Осознание факта того, что твой недавний обидчик лежит вот так — абсолютно беззащитный перед тобой, заставляет душу мальчишки ликовать. На его лице появляется улыбка — он не улыбался так давно… Он счастлив видеть своего врага в этой шахте. Счастлив видеть того, кто ещё недавно избивал и пинал его, тоже ужасно избитого, искалеченного, не имеющего возможность даже нормально двигаться… Видеть того умирающим… До Танатоса вдруг доходит — почему все жертвы лишь стонут, но никогда ничего не говорят… Эрментрауд однажды говорил ему, что если мальчик не перестанет называть себя своим настоящим именем, то наставник будет иметь полное право вырвать ему язык. Значит, с теми, кто ослушивался орден, поступали именно так?
Услышав чьи-то приближающиеся шаги, Танатос отбегает от шахты и прячется в одной из ниш в стене — она достаточно глубока, чтобы в ней мог поместиться не слишком высокий и худой человек, к тому же, имеет небольшой проём внутри, в котором вполне можно спрятаться. Вероятно, проём был сделан именно послушниками — те часто любили подслушивать разговоры жрецов. А без специальных приспособлений делать это безнаказанно было невозможно. Что ж… Танатосу следовало бы поблагодарить их за данные действия — теперь он мог воспользоваться этим.
В зале появляется девочка, которой на вид можно дать лет девять-десять, одетая в какое-то лёгкое светлое платьице. Она подходит к шахте близко-близко, так, что Танатосу кажется, что она вот-вот упадёт туда, несколько равнодушно смотрит туда, вздыхает, машет умирающему жрецу рукой и, поправив платье, отходит от шахты. Она оглядывается по сторонам и, заметив нишу, в которой притаился Толидо, направляется к ней. Её тёмные волосы в свете свечей отливают каким-то непонятным оттенком, назвать который точно Танатос не в силах. Она очень худенькая и бледная — это Тан с лёгкостью может заметить даже отсюда. Девчушка подходит к нише, заглядывает в неё и натыкается взглядом на взгляд мальчишки, спрятавшегося здесь.
— Я тебя знаю! — восклицает любопытная девочка. — Ты — послушник Хейден! Твоим наставником является
Произнесение этой почти что клички жутко раздражает мальчика. В голове всплывает строгий холодный голос Эрментрауда, который сказал два с половиной года назад: «Запомни, мальчик, тебя теперь зовут Хейден. Отныне это твоё имя. Забудь, кем ты был до этого». В память Танатоса отчего-то прочно впечатались эти слова. Он не мог их забыть. Да, впрочем, не особенно и хотел забывать — эти слова лишь разжигали в нём злобу на наставника. А Танатосу бы очень хотелось отомстить… А пока для этого нужно помнить, кто он. Мальчик прекрасно видел, во что превращались те мальчишки, которые уже не помнили своих имён, и он очень не хотел становиться одним из них — послушной, безмозглой куклой, из которой наставник лепил всё, что ему было угодно.
Он никогда не станет такой куклой…
Одна из соседок его родителей постоянно твердила, что самое худшее на свете — стать убийцей. Танатос не был с ней согласен. Самое худшее — потерять волю. И не важно, что именно тебя будет заставлять делать человек, заставивший потерять волю — убивать или спасать жизни — быть порабощённым самое худшее, что только могло быть в жизни. А дать отнять у себя единственное, что осталось от его прошлой жизни — имя — означало потерять духовную свободу. Единственное, что у него осталось. Он не мог как-то идти против ордена, не подвергая при этом опасности свою жизнь. Но иметь собственное «я», быть личностью, он ещё мог.
Он ни за что на свете не откажется от возможности помнить себя самого. Быть может, он не слишком умно поступает, сопротивляясь Эрментрауду в этом. Быть может, стоит просто покориться и стать этим самым Хейденом — послушной, безвольной куклой, которая будет готова на всё, что ей только прикажет господин. Быть может, тогда ему станет жить намного проще… Тан сразу одёргивает себя от этих мыслей — именно на это и рассчитано. На то, что он решит сдаться, решив, что некоторые привилегии и преимущества для него дороже своего «я». Но, к сожалению, для наставников, да и для него самого, это далеко не так — он ни за что на свете не согласится променять единственную оставшуюся у него свободу помнить и понимать себя на какую-то милостыню.
— Я — не Хейден, — чуть грубо отвечает мальчик чересчур любопытной девчонке. — Меня зовут Танатос. Танатос Толидо. И меня так будут звать всегда.
Её взгляд в один момент становится строгим, почти жёстким. Слишком странным для ребёнка её возраста… Хотя — кто знает, сколько ей на самом деле лет? Выглядит то она, может, и на девять-десять лет, но ведь в ордене что-то говорили о создании Бессмертных… Кто знает — может, эти опыты удались, и этой девочке уже далеко не десять лет? Кто знает? Танатос вряд ли это мог знать. По возможности он старался не лезть на рожон. Ещё чего! Ещё кто увидит, донесёт, и будет он, Танатос Толидо, валяться в шахте живой лишь наполовину, а то и меньше! Послушники яро дрались за наиболее тёплые места. Им ничего не стоило донести на другого, чтобы того убрали. Тогда каждому из выживших достанется чуть больше объедков, чуть больше соломы, чуть больше грязных тряпок, которыми можно прикрыться холодной ночью… В понимании большинства послушников раем была возможность обмотаться всеми этими тряпками на ночь, лечь на солому и обглодать какую-нибудь костью, выброшенную одним из жрецов… Они были готовы быть животными, только бы хоть как-то выжить. По правде говоря, Танатос тоже был готов на это — ему страшно хотелось жить и страшно не хотелось умирать, оказаться сброшенным в шахту…
Незнакомка смотрит даже почти обиженно — это кажется даже странным. Кто мог обижаться на такое? Злиться — понятно. Эрментрауд вот тоже злился, потому что-то, что Тан ещё помнил своё имя, не давало жрецу полностью контролировать мальчишку и управлять им. Расстраиваться — понятно. Ещё один эксперимент оказался неудачным? Толидо сам расстроился бы в таком случае. Но обижаться? Он, что — сломавшаяся игрушка, чтобы обижаться на то, что он делает что-то не так? Нет… Пусть девчонка думает про него, что угодно, но он человек. И он — сильнее многих. Он до сих пор ещё не сдался. Один из немногих, кто посмел не сдаться сразу.