Зажги свечу
Шрифт:
– Элизабет, не забывай их как следует поливать. Герань пьет воду как не в себя.
Отец стоял в прихожей, вежливо придерживая дверь для мужчины, который увозил его жену. Элизабет подошла к фургону.
– Я напишу на следующей неделе, – сказала мама.
– Отлично! – ответила Элизабет.
– Элизабет, ты ведь знаешь, в нашем доме, какой бы он ни был, всегда будет комната для тебя. Мы даже шторы синие там повесим, – пообещал Гарри.
– Конечно знаю. Спасибо, Гарри. – Элизабет пожала ему руку.
Он обхватил ее за локоть
Мама не посмотрела на входную дверь, чтобы проверить, стоит ли там отец.
– Мне ужасно жаль, что все так обернулось… – В ее глазах стояли слезы, и выглядела она совершенно потерянной и в то же время гораздо моложе своих лет. – Если бы ты только знала… я так хотела, чтобы все сложилось бы по-другому…
Элизабет вздохнула. Мама сморгнула слезы:
– Довольно разговоров, все остальное в письме напишу. Моя милая Элизабет, всего тебе наилучшего!
– До свидания, мама! – Элизабет прикоснулась щекой к тонкой маминой щеке, и дрожащая Вайолет стиснула дочь в объятиях. – Напиши все в письме. Так будет лучше.
Мама молча села в фургон и помахала.
Они уехали.
Отец стоял возле кухонного стола.
– Посуду после еды будем мыть по очереди, – сказала Элизабет. – Ты помой сейчас, а я – после ужина. Я пошла к себе.
Элизабет удалось продержаться достаточно долго, чтобы выйти из кухни, схватить в прихожей принесенную от Хартов сумку и взбежать по лестнице. Едва закрыв дверь, она бросилась на кровать, застеленную новым синим покрывалом, и запихала в рот наволочку с кружевными оборками, чтобы заглушить рыдания.
Она плакала, пока не засаднило в горле, не заболели ребра и не заложило нос настолько, что она едва могла дышать. Если бы не наволочка во рту, в доме звучал бы долгий одинокий вой.
Эшлинг считала, что Элизабет просто невероятная: сначала она так волновалась, что с родителями что-нибудь случится, а когда оно случилось, то вела себя как ни в чем не бывало. Написала совершенно спокойное письмо, где в основном рассказывала про новые шторы и свежевыкрашенные шкафчики на кухне, а не про переживания человека, оказавшегося между разведенными родителями. Маманя строго-настрого запретила Эшлинг болтать про это.
– Разве нельзя сказать Джоанни? Ну пожалуйста! – умоляла Эшлинг. – Видишь ли, я держала ее в курсе дела до того момента, как Элизабет назвала мистера Элтона «Гарри», как я и предложила, поэтому Джоанни захочет знать, что же случилось потом! Несправедливо рассказать историю и не довести ее до конца.
Маманя рассмеялась и согласилась, но запретила говорить про проблемы Элизабет с остальными. Если вдруг Элизабет приедет погостить, то вряд ли ей понравится, что весь город в курсе ее семейных дел.
– Ты думаешь, она когда-нибудь вернется? – Эшлинг очень этого хотелось, вот только лучше бы Элизабет приехала совсем скоро, иначе слишком много всего произойдет, замучаешься все объяснять. – Может,
Маманя так не думала. Она предложила такой вариант в письме, но Элизабет ответила, что дома и так все плохо, а если она оставит отца одного, то будет только хуже.
– Вот уж не знаю, почему она тебе подобные вещи пишет, – недовольно пробурчала Эшлинг. – Мне она только про синие шторы написала.
– И мне написала… – На лице Эйлин появилось озабоченное выражение. – Мне кажется, она сильно расстроена… хотя они и привели дом в порядок, но не по той причине, по какой следовало бы…
– Маманя… – нерешительно начала Эшлинг, – а миссис Уайт… ну… мама Элизабет… считается ли, что она совершает смертный грех, живя с мистером Элтоном? Я знаю, она не католичка, но ведь вы вместе учились в католической школе… и ее крестили… и, может, она грешит…
Маманя, державшая в руках кухонное полотенце, бросилась к Эшлинг и принялась стегать ее по ногам полотенцем:
– Пойди прочь, глупая девчонка! Не морочь мне голову грехами! Только и слышишь что грех да грех… что за ерунду вы все болтаете!
Однако маманя смеялась. Кто-то нарушил клятву супружеской верности, а она смеется… Маманю иногда понять невозможно…
– Интересно, где они этим занимались? – размышляла Джоанни, пока они с Эшлинг втирали вазелин в ресницы узкими кончиками расчески, поднимая их вверх.
– Занимались чем? Ты про кого? – Эшлинг старалась изо всех сил, но ресницы никак не заворачивались вверх. – В лучшем случае мне удается сделать их похожими на зубцы. Почему у тебя загибаются? Более мягкие или что?
– Мне кажется, мои ресницы сами склонны загибаться, такое у меня ощущение. – Довольная Джоанни разглядывала результаты своих стараний в зеркале. – Нет, я говорила про ту пару, про маму Элизабет и ее мужчину… Где они занимались любовью?
– Я как-то даже и не задумывалась. Может, у него дома?
– Так ведь у него нет дома! Он в меблированных комнатах живет. Они не могли туда пойти. Может, они снимали номер в гостинице на вечер.
Эшлинг задумалась.
– Насколько я знаю, если поселился в гостинице, то должен там жить. Не думаю, что можно уйти после обеда и сказать, что тебе достаточно. Возможно, они ничего такого и не делали, а просто держались за руки и обжимались.
– Не болтай глупостей! – рассердилась Джоанни. – Конечно делали! Иначе откуда бы взялась измена и все такое? Обжималки на измену не тянут. В любом случае понятно же, что женщина не уйдет к другому мужчине, если не занималась с ним любовью.
С такой точкой зрения Эшлинг не могла согласиться. Она отложила зеркальце и обняла коленки, сидя на постели Джоанни. Оглядела большую комнату с окнами в пол. Дом Мюрреев считался одним из лучших в Килгаррете. Когда она шла к ним, Имон всегда говорил: «Ну что, в гости к своим друзьям Рокфеллерам идешь?»