Зажигалка
Шрифт:
Вольницкий, как известно, в растениях не разбирался, хотя мог полюбоваться красивым цветком или другой какой флорой. И он просто не мог поверить, что гибель какого-нибудь представителя растительного мира могла довести человека до убийства. Комиссар просто не мог принять такой мотив страшного преступления. Он знает, что кодексом предусмотрены наказания за экологические преступления, особенно если заболевание растений угрожает здоровью людей. Статья за это положена, факт, но не может быть распространение больных и вообще негодных растений поводом для убийства. И следователь с большим трудом принимал такой мотив в качестве причины зверского убийства.
Вторая картина было до отказа заполнена дамами всех калибров,
Руководствуясь своим мнением и показаниями Габриэлы, следователь склонялся ко второй версии убийства. Брошенная женщина, из тех, что потемпераментнее и погорячее, дождалась возвращения домой бывшего возлюбленного, ворвалась следом за ним и тюкнула. Так выглядела картина убийства в общих чертах, а вот подробности и прочие детали просто становились для него костью в горле.
Исходным пунктом было проклятое алиби на воскресный вечер. Как минимум три четверти свидетелей беззастенчиво лгали, причем без всякого повода, так, на всякий случай. Причем как в пользу возможной подозреваемой, так и ей во вред. Необходимость проверять каждое слово общественности заставляла бедного комиссара в ярости скрежетать зубами и кошмарно пожирала время, а ему так хотелось найти убийцу еще до возвращения Гурского!
Вандзя Сельтерецкая стала для комиссара источником целенаправленных поисков. По-прежнему несчастная, зареванная и безутешная, неспособная лгать и выкручиваться, она безотказно называла фамилии и адреса как отловленных ею для Мирека клиентов, так и отвратительных баб и девок, которые без всяких ботанических приманок впивались в ее принца как пиявки и не щадили сил и средств, чтобы заполучить его для себя. Именно из Вандзи Вольницкий и выдоил наконец неуловимого Шрапнеля.
— Кажется, что-то такое цеплялось за Мирека, но уже не баба, а мужик. И назывался как-то чудно. Вроде с войной связано… Пушкарь? Нет, вроде как рашпиль назывался…
— Шрапнель? — с замиранием сердца подсказал комиссар. — И что же этот Шрапнель? — напирал на свидетельницу комиссар, в отчаянии махнув рукой на правильный порядок вопросов, который наука обязывала следователя соблюдать. А все из-за спешки, какая уж тут научная система.
Вандзе, не подозревавшей ни о какой системе допросов, и вовсе было наплевать на порядок. Ее спрашивают — она отвечает, и все тут.
— Тоже вцепился в него, не хуже тех баб. Он был, как это… бизнесмен, во всяком случае строил из себя такого, и фирма его забирала у садоводов-огородников всякий брак, как его, экологический, чтобы отвезти на специальную площадку и там уничтожить, сжечь значит. А Мирек уговорился на ходу перехватывать у него этот брак. А тот следил, чтоб без задержки, чтоб забирал сразу, чтоб долго не лежало, ведь и увидеть могут. Сам так придумал и бедного Мирека подговорил, да и еще проценты с него сдирал, хотя товар совсем негодный и он уже получил свое от тех, у кого забирал ненужные растения. Душитель какой-то! Прохиндей каких свет не видел.
Разузнав все про Шрапнеля, следователь вдруг сообразил,
Для очистки совести Вольницкий все же встретился со Шрапнелем и допросил его. Выяснилось: он руководит транспортной фирмой, владелец которой, некий Виляк, содержит грузовой транспорт и подряжает работать таких начальников автоколонн, как Шрапнель. Виляка не интересует, что они перевозят, лишь бы вовремя платили ему определенную сумму, а все, что сверх того заработают, — их зарплата. Шрапнель, будучи одним из руководителей такой колонны, просто-напросто старался повысить свои доходы с помощью другого прохиндея, Мирослава Кшевца.
Вольницкий сознательно отодвинул куда подальше хозяйственные мотивы преступления, даже в рапорте начальству не упомянул о них, проклиная Шрапнеля на чем свет стоит из-за потерянного на него времени.
Из рапортов сыщиков следовало, что воскресные вечера люди, как правило, редко проводят в одиночестве. Восемнадцать допрошенных мужского пола день провели в работах на участке, а сумрачный вечер за столом, в окружении семьи и даже гостей. Оказался среди свидетелей одинокий мужчина, так тут, можно сказать, правосудию повезло: у него обнаружился очень завистливый сосед по дачному участку, который иззавидовался, как у одинокого все буйно цветет и растет, вот и подглядывал за ним весь воскресный день. Пока было светло, украдкой наблюдал со своего участка, а когда стемнело, одинокий сосед ушел в дом. Завидущий и тут не оставил его в покое, в освещенное окно видел, как одинокий сначала разложил на столе посередине комнаты луковицы гладиолусов — ах, какие чудесные луковицы, а он еще в них копался! — а потом уселся перед телевизором с кружкой пива в руке. Вот так зависть к соседу и желание раскрыть секрет ботанических успехов счастливца обеспечили тому железное алиби. Даже десятиминутное отсутствие соседа неминуемо было бы замечено завистником.
Двое вообще выехали куда-то на уик-энд и вернулись около полуночи, что подтвердили дачные сторожа. У двух алиби не было вовсе. Один уверял, что уснул в ожидании возвращения от тещи жены с детьми, проснулся в девять и тогда в темных окнах его дома вспыхнул свет. А второй якобы отправился на прогулку. Без собаки. Врач ему велел совершать такие прогулки ежедневно. Он вышел в двадцать тридцать, гулял по бездорожью, сам никого не встретил, но уверен — кто-то его наверняка видел. В этой стране всегда кто-нибудь кого-нибудь видит.
— Странный он был какой-то, — докладывал сотрудник. — И злой вроде бы как холера, и одновременно очень чем-то довольный. Вот такие противоречивые чувства я в нем заметил.
Вольницкого заинтересовали противоречивые чувства, и он принялся расспрашивать своего опера:
— Его возраст?
— Около шестидесяти.
— А что касается кондиции?
— Он в отличной форме. А прогулки — от сердца. Я на всякий случай записал телефон его врача, прописавшего прогулки.
Тот, что спал, ожидая жену с детьми, был помоложе, и до пятидесяти не дотягивал, с Кшевцем имел дело лет шесть назад, а сердечник совсем недавно, и трех лет не прошло. Оба были недовольны садоводом, но оба утверждали, что весь причиненный им ущерб уже ликвидировали, и ругали прохиндея без особой ненависти. А опер все же спросил, почему у сердечника такое неровное настроение. Тот признался охотно. Оказывается, у него наконец стала расти ирга и такие заросли появились — любо-дорого смотреть. Только вот она разрослась слишком уж сильно, теперь к нужнику не пробьешься. Вот он и думает — придется прорубать тропинку. Вроде бы прозвучало убедительно, опер успокоился, а следователю, не желая того, он работки прибавил.