Зазимок
Шрифт:
— Всем так или только начальству? — интересуется председатель.
— Ой, шо вы балакаете! Другие ели еще краше. Вам последки остались.
— Добро! — Костя уперся руками в столешницу, приосанился. — Тетко Оришко, от лица службы выношу благодарность!
Оришка поправляет платок.
— Та разве ж я против. Як умеем, так и робим. Абы людям нравилось. — Она говорит не «людям», а «людям». Впрочем, у нас все так говорят.
Костя переменил тон. Налег на стол. Спросил с откровенной заинтересованностью.
— Тё, раскройте секрет. Как вы варите?
Оришка присела на скамью. Вздохнула,
— Зробить зроблю, а сказать не смогу.
— Капусту когда кладете?
— Перед тем, як гасить плиту. Шоб чуть покипела, но не разварилась. Шоб чуть на зубах похрустывала.
— А картошку?
— Шоб на языке рассыпалась.
— И все по часам?
— Яки там часы? За делом некогда в гору глянуть, не то что на часы!
Славный у них разговор получается. Костя пожимает руку тетке Оришке, еще и другой сверху похлопывает.
— Спасибо! Надо идти к веялкам.
— Бывайте здоровы!
Повернулся ко мне:
— Может, пойдешь ладить сцену?
— Какая там сцена? Столы вынесем, и все дело. Пойду с тобой.
Шагаем по длинному току. Земля укатана, словно асфальт. На ней — ворох за ворохом — зерно. Между ворохами стоят веялки. К ним приводы от электромоторов. Гудят веялки. Течет зерно рудым водопадом. Молодицы отгребают его белыми деревянными лопатами. Кидают на вершину вороха.
Костя оглянулся, подождал меня.
— Какая первая забота председателя? — спросил, уставив в мою грудь большой палец, словно дуло пистолета.
Молчу, удивленно смотрю ему в глаза.
— Салага ты, и артист притом, понял? Семенной фонд! Главнее ничего на свете нет. Сеешь — думай о следующем севе. Беспрерывная цепь, запоминай! Обеспечь семенные участки. Убери их вовремя. Очисть. Храни пуще золота… У нас первая заповедь какая? Сдай вовремя хлеб государству. Я бы поставил на первое место: засыпь закрома семенами.
Наклоняется над ворохом. Черпает зерно, трет на ладони, подносит к глазам, приглядывается. Берет на зуб: достаточно ли твердое. Что-то хмыкает, качает головой.
Он уже забыл обо мне. Торопливо подошел к веялке. Стараясь перекричать стук решет, спрашивает:
— Где агроном?
— В том кутку!
Показывает в конец тока, в сторону, где под прямым углом сходятся две линии лесопосадки. Там трансформаторная будка, мастерская электрика. Туда пошел агроном недавно. И председатель — туда. Меня бросил. Зачем я ему? У него в голове зерно. Новый посев в голове. Сейчас найдет агронома. Пройдет с ним по всем ворохам. Потребует анализы, замеры. Решат, какой ворох перевозить в хранилище, какой проветрить. Может, и забракует какой. Голос у Кости ровный, спокойный. В движениях нет суеты. Станет внимательно слушать и агронома и бригадира, изредка вставляя:
— Ага-ага!.. Ясно… Добро…. Прикинем… Думаешь так? Согласен…
Или:
— Чепуха!.. Ни под каким видом!.. Несерьезный разговор!..
Для меня он на сегодня потерян. Появится ли на нашем концерте? Не знаю. Вряд ли. Может сесть в машину и махнуть в другую бригаду. Или еще куда. Шофер у него приучен следить за начальством, понимать жесты, быть всегда под рукой. Вот и сейчас «Волга» медленно последовала вдоль лесополосы, в куток, куда пошел председатель.
Может случиться, не увидимся.
При мне как-то пооткровенничал:
— Лишняя фигура! Когда в слободе было пять колхозов, тогда хоть председателей мирил. А сейчас колхоз один и я один. Все в этих руках: и экономика и политика. Вся слобода вот здесь. Я один, как говорят, и царь, и бог, и господин!
Надоели боги. Власть, что ли, им голову туманит?
Вспоминаю, как он с колхозниками разговаривает, как решения принимает. Действительно бог! Хотя бы взять справку, которую просил Галченя. Не дам, и все. Вроде бы это его личная собственность. А почему бы и не дать. Минимум трудодней у человека выработан. Деньги имеются. Пускай покупает «Волгу». Пускай ездит себе на здоровье. Для того их и делают. Нет ведь, охота всех подравнять: «Слобода на тачках — и ты садись на тачку. Чего выделяться!» Этакий примитивный коммунизм засел в голове, и никак его оттуда не выбить.
Решительный дьявол, Костя Антонович. Иной раз залюбуешься. Одним махом узлы разрубает. Я на это столько пороху трачу. И так прикинешь, и этак. А он — бах, и готово! Во всем такой. Только, думается мне, с людьми надо поступать все-таки по-другому. Взвесь спокойно, подумай. Перед тобой же судьба: может, горе, может, радость. Зачем же их оглушать с ходу? Тут хотя бы с кем посоветовался. Спросил бы, скажем, членов правления. Ведь их тоже не для счету выбирали. Глядишь, что-то дельное подскажут. Но куда там! Некогда! Вот так потихоньку, помаленьку и привыкает командовать. То Чапаева разыграет: погонит строем людей, в больницу: то прикажет отменить тайны в парке, чтобы молодежь на работу не опаздывала. А подумай, разберись, почему она опаздывает, — опять некогда! Не поговори с ним крупно, не возрази ему — уверует в свою непогрешимость.
Я с ним уже успел схлестнуться. Сегодня с утра схватились. Прошу выделить машину для участников концерта. Он меня подальше посылает.
— Только людей от дела отрываете своими спектаклями. У меня тока горят, а ты с музыкой!
— Иначе нельзя. Живые люди. Хочешь, чтобы одичали в степи? Понимаешь, с какой радостью они нас ждут! Помнишь, на фронте, бывало?..
— Да что ты меня учишь! Я больше твоего воевал. У меня вон груди не хватает!.. — он осекся, заметив, как я переменился в лице. — Добро. Шут с тобой. Будет машина.
А я до сих пор не могу прийти в себя: как он может?! Не черствый же человек. Сам, бывало, темнел от печали. Слова доброго ожидал, совета, дружеской поддержки. Что с ним творится такое? Неужели правда — власть ему голову туманит? Надо поговорить, вот как надо. Начистоту, до хрипоты в горле, до стука по столу. Не то будет поздно.
3
А песня уходит от меня, уходит. Никак не могу настигнуть. Пошла вдоль лесополосы, многоголосая. Я вылез в окно, подался за ней. Беда, даже палку забыл! Иду следом. Ступаю осторожно, чуть расставив руки. Если что, схвачусь за любую опору.