Здесь и теперь
Шрифт:
— Извините, больше ничего нет. Картошку сыну скормила. Он спит.
— Наденька, возьмите эти же пять рублей, купите себе продуктов.
— Да не в этом дело, Артур. Ведь сейчас пост.
— Какой ещё пост?
— Рождественский. — Она улыбнулась моему незнанию.
— И давно вы крестились?
— Уже почти полгода. Как услышала Игнатьича.
— И сына крестили?
— И Костика.
— Сколько ему? Он сознательно на это пошёл?
— Вполне. Хотя Костику всего шесть.
Мне стало не по себе.
Словно прочитав мои мысли, Наденька с полотенцем в руках присела на другую табуретку и вдруг сказала, глядя в пространство:
— Когда мы крестились, от меня муж ушёл. Не смог понять…
— А что на это сказал Игнатьич?
— От него самого, с тех пор как стал проповедовать, отреклись жена, две дочери. Оставил им квартиру. Всё…
Наденька, с её поднятыми вверх пепельными волосами, худенькой фигуркой в чёрном платье, ничего, кроме жалости, не вызывала.
Скрипнула дверь.
— А вот и Нина, — промолвила Наденька. — Теперь ваша очередь.
Я встал. Навстречу мне с рукописью, заправленной в прозрачную пластиковую папку, шла эффектная, в браслетах и бусах женщина с чёрными локонами до плеч. Сколько я помнил, прошлый раз на встрече с Игнатьичем её не было.
— Пожалуйста, — она посторонилась в кухонных дверях, давая проход. — Ну и поле у вас!
Что она имела в виду, было неясно, во всяком случае, времени на размышления не оставалось, потому что я вошёл в комнату, где у стола вполоборота ко мне сидел Игнатьич. Справа в углу перед уходящими к потолку иконами мерцала лампадка.
— Здравствуйте. Меня зовут Артур Крамер.
— А я — русский Иван, Ваня, — Игнатьич улыбнулся, — зато, в отличие от многих, помнящий своё родство.
— В каком смысле? — насторожился я.
— Иван — значит Иоанн. Ведь это чисто еврейское имя, из Библии. Был такой — Иоанн Креститель… Ваня…
— Иван Игнатьевич, у меня к вам несколько вопросов. Разрешите задать?
Игнатьич кивнул.
Я вкратце рассказал о недавнем знакомстве с Н. Н., не раскрывая имени и фамилии, о всём комплексе в высшей степени странных идей, с которыми впервые в жизни столкнулся, о том, что тот тоже предупреждал: надо готовиться.
— Нет. Видимо, с этим человеком я не знаком, хотя наверняка у нас общий Учитель.
— Вы имеете в виду Иисуса Христа?
— Прежде всего. И других учителей, уже на этом, земном плане.
— Понятно, — сказал я, хотя далеко не все мне было понятно. — Ну, хорошо. Предположим, будет Страшный суд, надо готовиться. Но вот дети — безгрешные, маленькие, пусть некрещёные. Они-то за что должны пострадать?
— Библия чётко отвечает на ваш вопрос: за грехи отцов. До седьмого колена.
— Но это жестоко!
— Среди
— Ну, тогда, наверное, всем гибнуть в аду.
— Милый человек, — Игнатьич вдруг пригнулся ко мне, жарко зашептал: — увидите, Бог всех простит, ну, почти всех. Он же — Любовь. И вы тоже прощайте всех во всём, и от вас пойдёт добро, ладно?
— Ладно, — ошеломлённо повторил я.
Воротник рубахи Игнатьича был чист, но весь махрился от ветхости. И рукава пиджака — тоже. А глаза, васильковые, русские, сияли.
— Знаете, я очень любил своих отца и мать, — доверительно сказал Игнатьич. — Они умерли. Отец в войну, мать — простая колхозница — семь лет назад. И вот недавно мне их показали.
— То есть?!
— Очень просил. И вы просите, и вам откроется. Ну вот, вижу Космос, чёрный, бесконечный. И где-то, страшно далеко, чуть светится. То ли я приближаюсь, то ли свет приближается… Смотрю — да это часовенка, а в ней лампадка горит, и матушка моя. Молится. Одна, средь Космоса… А потом показали другое: какие-то камыши, заводь, в заводи лодка, а в лодке — отец мой, рыбу ловит (он смерть как любил рыбу ловить). «Батя, говорю, как ты тут? — до колена его дотрагиваюсь, а оно ледяное. — Может, тебе неприятно, что я тебя трогаю?» — «Нет, — отвечает, — ничего. Держусь молитвами матушки нашей, да тех, кто на земле помнит. Жду».
— Чего? Страшного суда?
Игнатьич кивнул, посуровев.
— Да вы поэт, — тихо сказал я. — Вы просто поэт. Я вот не верю и, наверное, никогда не поверю в Бога.
— Неправда. Каждый атеист, даже антирелигиозник, в душе верит. Только или не даёт себе в этом отчёта, или боится признаться. Ведь даже бесы веруют и трепещут.
— Ну откуда вам все это известно про конец света?
— А очень просто. Я, хотя и крещёный с детства, был, наверное, такой же, как вы. Кандидат наук, шагаю однажды с «дипломатом» в руке по Крещатику на работу, ни о чём таком не думаю, вдруг голос, женский, в ушах: «Бросай все. Иди, проповедуй моего Сына. Времени мало осталось». Я и пошёл.
Я перевёл дыхание, встал.
— Спасибо вам.
Игнатьич тоже поднялся, дружески подал руку.
— И вы тоже. Идите, креститесь, покайтесь. Это не формальный обряд. Кому дано — видят, как при крещении язык пламени падает в воду… По–моему, у вас ещё вопрос ко мне?
— Есть. Только о другом. Видите ли, друг мой вздумал уехать. Уезжает в Израиль, потом в Америку. Как вы бы к этому отнеслись?
— Пусть едет! Сейчас идёт великое размежевание. Многие уезжают. Туда им и дорога. У тех, кто в России, своя судьба. Над нею простёрт покров Богородицы.