Здесь и теперь
Шрифт:
И тут мать, глядя на Нурлиева, с неожиданной серьёзностью произнесла:
— Плохо ему, очень плохо моему Артуру. Я скоро умру, не знаю, как он останется…
— Не умирайте! Я вас очень прошу. — Нурлиев обнял её за плечи, прижал к груди. — И вообще, не беспокойтесь, пожалуйста. Если ему будет здесь и в самом деле плохо — заберу в свою республику, тем более имейте в виду: я теперь первый секретарь ЦК, моё слово имеет некоторый вес.
— Вы? Первый секретарь?! Каким образом?
— Говорю, газет не читаешь. А между прочим в некотором смысле это произошло благодаря тебе. Но
— Нет, пошли ко мне.
Мать поняла, что я хочу остаться с гостем наедине. Она только сделала нам бутерброды с маслом и паштетом, веером уложила на тарелку.
Нурлиев помог перенести еду в комнату.
— Я на минутку, — сказала мать, входя вслед за ним. — Может, подойдут эти тапочки? Все-таки холодно, дует.
— Спасибо. — Нурлиев, большой, лысоголовый, снова обнял её. — Всё будет хорошо. Не утешаю — серьёзно говорю. Знаете, ваш сын как водохранилище — столько лет копит в себе такое… Потом, как вода через гидроузел, большую энергию даст, светить будет, всё свет тот увидят. Вы тоже увидите.
— Я и сейчас вижу, — с гордостью сказала мать и вышла.
А Нурлиев надел тапочки, прошёлся по комнате, поглядывая на драные обои, на потрёпанные корешки книг за стёклами полок.
— Фолкнер, Достоевский, Марсель Пруст, Гомер — все это и у меня есть. Только, в отличие от тебя, почти ничего прочитать не удалось. А теперь, наверное, никогда не удастся.
— Садитесь. Омлет совсем остыл.
Нурлиев опустился на стул. Мы молча поели. Потом я разлил из заварочного чайника чай в пиалушки, вынутые ради гостя из буфета.
— Мать, наверное, ещё потому переживает, что ты не женат. Вообще как дела?
Я очень коротко рассказал о своём фильме–концерте, о случае с Игоряшкой…
— Этого пацана потом видел?
— Нет. Съемки ведь кончились.
— Нехорошо. Надо навестить.
— Надо. — Я выжидательно глянул на Нурлиева.
— Можно? — спросил тот, доставая из своего дипломата пачку «Мальборо».
— Пожалуйста.
Нурлиев щёлкнул зажигалкой, закурил сигарету.
— Рустам говорил тебе о своих трениях с бывшим первым?
— Впрямую — нет. Только о его зяте, Невзорове. Прокрутил кассету — запись их разговора с угрозами.
— Теперь понятно. Ты взял и в своей статье использовал оттуда какие-то факты.
— Именно какие-то, не все. Тот же ему руки выкручивал. Помню, между прочим буквально говорит: «Смотри не застрелись до пленума», фактически подталкивал к самоубийству.
— Их стиль, его и тестя. В своё время я тоже прошёл через подобное. Выжил. ГЭС построил, город, как ты знаешь, построил. Такой, как надо. И себя не уронил. А Рустам оказался слишком горяч, слишком молод… Когда вышла твоя статья, они поняли по некоторым деталям, что ты каким-то образом знаешь о том разговоре… Конфиденциальном. Хотя Атаев, наверное, предупреждал тебя, чтоб ты не использовал то, что услышал из этой кассеты. Предупреждал?
— Предупреждал.
— Вот видишь… Сразу после твоего отъезда они вызвали его на ковёр. Без всякого пленума. Что там было — не знаю. Наутро он застрелился. В своём рабочем кабинете. Еще не
— Выходит, я виноват во всём?!
— Сядь, успокойся. Я уже говорил тебе по телефону: не вини себя. Они бы так или иначе с ним разделались. Сейчас выяснилось: неугодных убивали, закапывали в щебёнку, в дорожное покрытие, сверху закатывали асфальтом…
— Тимур Саюнович, не может быть!
— Я это тебе рассказал, как говорится, не для протокола… Ты должен это знать. И если б не твоя статья, может, и эта смерть сошла бы им с рук. Еще неизвестно, сколько бы эта мафия держалась у власти. Наш бывший первый не брезговал и такими штучками: весной приезжает в один район, в другой, выступает перед колхозниками: «Сдавайте ранние помидоры из личных хозяйств государству. За вычетом накладных расходов получите по 80 копеек за килограмм». Люди верят, сдают. А потом им выплачивают по 30 копеек. Как думаешь, куда девалась разница в полтинник?
— Наверное, шла государству.
— Даже если бы она шла государству, нехорошо обманывать людей, свой народ. А тут достигалась двойная цель — рапортовали о перевыполнении планов закупок, разницу же (это, Артур, сотни тысяч) клали себе в личный карман. Потом обращали в бриллианты и золото…
— Да неужели никто ни разу не возмутился?!
— Бывало. Только таких ждала могила под гудроном шоссе.
Я вытянул из пачки сигарету, тоже закурил, вспомнил об обыске в аэропорту…
— Ведь не куришь. Брось. — Нурлиев забрал сигарету, раздавил в пепельнице. — Твоя статья в центральной газете оказалась первым камешком, двинувшим эту лавину… В результате мафия под следствием. Пока что не вся. В январе у нас был пленум, меня избрали первым секретарем… Знаешь, особенно жалко, что Рустама нет. Он был бы лучшей кандидатурой.
— Возможно. — Я смотрел на уставшее лицо Тимура Саюновича, на тяжёлые кисти рук в узлах вен.
— Ну вот, исполнил обещанное. Все объяснил. Пора ехать. Тебя никуда не подвезти?
— Вроде нет. Спасибо.
Но только Нурлиев встал, чтобы пройти в переднюю одеться, как зазвонил телефон. Секретарша Гошева сообщила, что в 10.30 состоится приёмка «Первомайского поздравления» худсоветом.
— Еду с вами. Подкинете на студию?
…Черная правительственная «чайка» летела у самой осевой линии, обгоняя другие автомашины. Сидя на заднем сиденье с Нурлиевым, я видел, как милиционеры–регулировщики торопливо переключали свет светофоров на зелёный, отдавали честь.
И поймал себя на ощущении самозванства. Заснеженные улицы и проспекты знакомой с детства Москвы отсюда, из окна этого лимузина, казались короткими, мельтешение людей на тротуарах, у магазинов — жалким.
Нурлиев, видимо, уловил мои мысли, сказал негромко:
— Так можно быстро оторваться от нормальной жизни. Поэтому я недоволен изменением в моей судьбе. Мое дело — электростанции строить.
— Тимур Саюнович, кому–кому, а вам зазнайство не грозит, уверен.
— Ой, Артур, человек непредсказуем, ни в чём нельзя до конца быть уверенным. Я не молод — знаю, что говорю… Теперь часто придётся летать в Москву. Будет оставаться время — увидимся.