Здесь и теперь
Шрифт:
— Ну а вы, милый человек, разобрались в самом себе, покаялись? Больно суровое у вас лицо, а ведь радоваться надо! В бедах своих виноваты мы сами. Бог тут ни при чём. Он даровал человеку свой, божественный атрибут — полную свободу воли. И все смотрел, как мы, люди, ею распорядимся… Вот и довели все до безобразия. Веками стирали образ Божий с земли, с себя, с детей своих. Но скоро после Страшного суда все это восстановит Бог для тех, кто покаялся и крестился, пришёл ко Христу. Потому и радоваться надо, что мало ждать осталось. —
Пока Игнатьич звонил, я, стоя с мегафоном в руке, настороженно оглядывался. Я не представлял себе, что дальше делать с этим человеком. Страшно было за него. Страшна была его кликушеская уверенность в приближении события, подводящего черту под историей человечества. И в то же время меня необыкновенно привлекало органическое единство между словом и делом Игнатьича. Такое завидное единство могло быть доступно только гению. Или же психически больному. Но что есть психическая болезнь? Ведь и Ван Гога считали сумасшедшим…
Игнатьич вышел из телефонной будки весёлым.
— Оказывается, здесь Трифоновская рядом! Знакомые собирают на квартире добрых людей для беседы, хотите пойти?
— Я ведь был! — вырвалось у меня. Я понял, что при всей симпатии к Игнатьичу не хочу, не могу больше слышать про Страшный суд, прибывающий по известному Игнатьичу расписанию. — Когда это случится? — на всякий случай спросил я.
Игнатьич придвинулся и шепнул в ухо:
— Через три с половиной недели — двадцать восьмого февраля.
— Откуда все-таки вам это так точно известно?
— Если ползать по картине — увидишь только комья краски, ну, линию, точку. Больше ничего. Чтоб увидеть картину, понять её, милый человек, нужно отойти, подняться над ней. Тогда откроется красота, смысл. И ещё скажу. — Игнатьич снова придвинулся к уху, загадочно прошептал: — Во всей Вселенной человек — единственное живое существо, ставящее вопрос о смысле жизни…
Я вздохнул и буркнул, отдавая мегафон:
— Знаете ли, не надо ходить по улицам с этой штукой. Кто вам дал?
— Надежда — добрая душа, — просиял Игнатьич.
— Можете подвести не только себя, но и Наденьку, — жёстко сказал я. — А у неё ребёнок.
— Фома неверующий, — все так же ласково улыбнулся Игнатьич, — я ведь объяснил вам: уже и времени-то не осталось кого-нибудь подводить… А то, что сегодня вырвали меня из когтей дьявольских, — это вам зачтётся, очень скоро.
— Ладно. До свидания.
— Воистину до свидания. При иных обстоятельствах, — поклонился Игнатьич и добавил, поудобнее пристраивая ремешок мегафона на плече: — Теперь хоть вам ясно, что есть труба архангельская?
У меня голова пошла кругом. Я смотрел вслед удаляющейся высокой фигуре, пока та не свернула за угол.
Очнувшись, подумал, что на мне висит какое-то обязательство, какое-то
— Это к лучшему! — затараторила она. — Всё не случайно. Я сейчас убегаю, за мной приехали. Артур, умоляю вас, приходите в четверг часа в три. У нас будет вдоволь времени, и я вам скажу самое главное. А потом мы вместе поедем в лабораторию. Заметано?
— Хорошо. — Я повесил трубку, достал бумажку с телефоном, который дала Наденька, и набрал номер.
Мать Игоряшки была дома.
— А у меня смена в шесть начинается, к двум конец, теперь уж пятый. Игоря нет ещё, на продлёнке. Все просит: «Мам, позвони на студию». Да и нам охота кино поглядеть — всей родне, все ж таки слух прошёл: «Игоря засняли». А когда, по какой программе запустят?
— С вашего разрешения, я к вам приду сегодня, всё объясню. Удобно часам к восьми?
— Очень даже! Пироги испеку! Любите с грибами?
Я записал адрес и пошёл в сторону дома, понемногу согреваясь от ходьбы. По пути заходил в магазины, складывал в приобретённый пластиковый пакет сливочное масло, творог, бутылки с кефиром, хлеб. В магазине «Мясо» давали сосиски. Когда, простояв за ними в очереди, вышел на улицу, уже зажглись фонари. Второй раз отстоял очередь в аптеке к отделу готовых форм, купил для Игоряшки две упаковки витамина С с глюкозой, потом подъехал в переполненном троллейбусе к «Детскому миру», вышел оттуда ещё и с длинной яркой коробкой — набором деталей для сборки модели планера.
Деньги таяли быстро.
Помятый в очередях и транспорте, усталый, подходил к дому, думая с отчаянием, что опять круг замкнулся, ничто не изменилось. Но все-таки ощущение поворота, сдвига с мёртвой точки теплилось вопреки всей логике событий.
Мало того, даже войдя в квартиру и увидев, что у матери опять приступ давления, она лежит, постанывая от головной боли с мокрым полотенцем под затылком, — даже тогда я сознавал: что-то должно произойти, теперешняя суета вокруг неё — кипячение воды для грелки, лихорадочные поиски клофелина в ящичке для лекарств, набрасывание вдобавок к одеялу пледа на ноги — все это чем-то отличается от уже много раз бывшего.
— Только «скорую» не зови, — тихо промолвила мать. — Не хочу в больницу. Хочу уснуть.
Я сел рядом, осторожно водил руками вокруг её головы, вымывал боль, вымывал, вымывал.
И мать уснула.
Осторожно приподнял её голову, забрал полотенце и пошёл в кухню перекладывать продукты из сумки в холодильник.
Надо было поесть. Но я не чувствовал ничего, кроме разбитости.
Лежал на тахте в своей комнате с открытой дверью, прислушивался — не стонет, не зовёт ли мать? — и отчётливое предощущение каких-то событий, которые изменят жизнь, нарастало, поднималось, как волна.