Здесь стреляют только в спину

Зверев Сергей Иванович

* * *

Она не говорила – нашептывала. Самолет она не видела, про Усольцева не знала. Пару раз ей чудилось тарахтение вертолета – на звук и шла. Лейтмотив повествования Невзгоды сводился к следующему: «Это не Сташевич потерялся, пусть не свистит, это Я потерялась!» По ее мнению, дело происходило так. К утру четверга их осталось только трое: Люба, Усольцев и Сташевич. Поначалу двигались цепочкой, Люба замыкала. Когда пошли торфяники и бурелом, они растянулись в шеренгу – каждый сам выбирал дорогу. Обычно осторожная, в этот день Любаша дала промашку: не заметила коряжину под ворохом прелой листвы и упала, подвернув голень. Кость осталась целой, но боль ниже колена была такой, что слезы брызнули из глаз. Кожу

рассекло, нога вокруг ранки посинела. Пришлось остановиться и обработать повреждение перекисью. О помощи она никого не просила, в чем и заключалась ее ошибка. Товарищи ушли вперед – в этом не было ничего странного: на опасных участках внимание концентрируется, человек сосредоточен на своем, он напряжен и не видит, что происходит рядом. Люба ковыляла на север, догоняя своих. Началась гроза – ливень хлынул яростно и густо. Тут она и почувствовала себя в полном дерьме. Дороги нет, спрятаться негде. Плюс новое падение – поскользнулась на сыром мху и скатилась в овраг. Пыталась выбраться на четвереньках, но снова сорвалась: нелегко передвигаться по пересеченной местности, когда по спине хлещет, словно розгами. Она поняла, что это бог ее наказал. Свернулась клубочком и лежала, пока не кончился дождь. Только крепкий организм да занятия аутотренингом не дали ей загнуться. Когда закончилась гроза, никого из своих она уже не нашла. А потом начались мучения посильнее каторжных. На ходьбе ушиб не отражался, но прикосновение к ране любого предмета рождало дикую боль. На болотистом участке она застряла. Напрямик не пошла, долго искала обходную дорогу. В результате к первому оврагу, рассекающему долину от Хананги до кряжа, она вышла лишь к половине четвертого дня, а к шести добрела до третьей расщелины, где и упала замертво, не найдя в себе сил совершить подвиг...

В доказательство своих слов она закатала штанину и показала сгусток ниже колена. Мы молчали. У каждого выжившего в этой группе имелась своя правда, объясняющая суть вещей, однако чья-то правда была чересчур уж поддельной.

– Какие мы все ангелы, – вздохнул после долгого молчания Борька. – Крылышки не чешутся, нет? Лично у меня, кажется, чешутся. А ведь кто-то из нас кокнул Усольцева и прикарманил перевозимый из Тикси груз...

Об этой новости до сей минуты знали только мы с Борькой. Реакция последовала незамедлительно. Сташевич открыл рот и заболел столбовой болезнью. Невзгода выронила ложку, которой выскребала остатки каши из банки Сташевича. У Турченко по-стариковски наморщился лоб (слишком рельефно для одной лишь задумчивости).

– И вовсе не факт, что груз прибрал к рукам заинтересованный в нем человек, – дополнил Борька. – Любой мог. Например, Дашка – из вредности.

Моя голова превращалась в чугунный котел. Нужно было что-то сказать. Или спросить. Но что?

– Ума не приложу, как можно прикарманить груз целого самолета. Он маленький? Или похититель подогнал подводу? – брякнула я.

Осталось выдержать их взгляды. Я выдержала, не развалилась. Уж если я выдержала взгляды тех парней в зимовье...

* * *

Утром ели рыбину, добытую Сташевичем. Ее мясистая, плоская морда с запорожскими усами очень напомнила мне физиономию начальника тренировочного лагеря Рахманова. Вот кого бы я с удовольствием съела! Половину рыбины мы оставили на светлое будущее, остальное посекли на куски, которые Сташевич со знанием дела насаживал на края заостренных прутьев, а сами прутья вкручивал в землю с наклоном к огню.

– Старый таежный способ, – похрипывая, разъяснил он. – Колья называются рожнами. От них и пошло выражение «лезть на рожон». Вкуснятина, коллеги. К сожалению, полить рыбку нечем, придется сухую есть; но ничего, сладим...

На гастрономические изыски сегодня никто не претендовал. Ели жадно, обсасывая кости. У кого имелась вода, выставляли для всеобщего пользования – с водой в тайге не проблема, наберем у первого же ключа (а пить придется много – рыба водичку любит).

Закончив трапезу, Сташевич закурил. Смолил он уже не свои, а командирские – у покойного Боголюбова имелся стратегический запас «Престижа».

Остальные не курили. Турченко с Невзгодой исподлобья рассматривали Липкина. Борька делал вид, что это его не касается, и ковырял в зубах травинкой. Затем они дружно, словно сговорившись, посмотрели на меня. Я опустила глаза. История с подозрением повторялась по спирали. Не знаю, в виде фарса или трагедии, но на душе опять заскребли кошки. Причина была ясна: из обобщенной версии случившегося, сотканной из «показаний» всех фигурантов, выходило, что только мы с Борькой побывали на месте крушения. А в версию о пропаже груза они обязаны верить лишь с ЕГО слов – поскольку я стояла на своем, как монумент на постаменте: на борт не поднималась, груза не видела. Зато одна я видела труп Усольцева, что с некоторых позиций моей безопасности тоже было не очень хорошо.

– Так, – сказала я, исполняясь решимости, – хватит. Натерпелись. Полагаю, никто не оспорит мои слова: мы – спасательная команда. Спасать некого. О грузе мы не информированы, особых указаний не имеем, а потому его наличие или отсутствие нам глубоко фиолетово. Если у кого-то особые указания есть, но он молчит, – это его трудности. Мое предложение таково: снимаемся с якоря, оккупируем ближайшую сопку и привлекаем к себе внимание. Вертолеты летают. Если нас не заметят, стараемся определить, откуда они взлетают – у них имеется посадочная площадка. Если и здесь терпим неудачу, продолжаем движение на север – до Хананги. Рубим плот, спускаемся по течению – до первого населенного пункта, – где и напиваемся в стельку. Ведь Хананга не ручей, на ней должны быть поселения?

– Магалай, – пробормотал Липкин, – зверовая ферма. Километров семьдесят сплава. А то и девяносто...

– Десять часов работы, – фыркнул Сташевич. – Ерунда.

– Но там ни транспорта, ни почты, – предупредил Турченко. – Вертолет два раза в месяц. Бани нет. У них еще Советский Союз не кончился.

– А он там был? – съехидничала Невзгода.

– Мы начинаем привередничать? – удивилась я. – Или кому-то очень не хочется отсюда уходить? Я вас внимательно слушаю: КОМУ не хочется?

Попробовал бы кто возразить. Молчали как убитые.

– Молодец, Дашок, – похвалил Борька. – Считай, как мужик ты состоялась. Многоликая ты наша.

– Принимается, – согласился Турченко. – Слушали, постановили. Предложения?

– Есть такая сопка, – задумчиво изрек Сташевич, – около мили на запад. Высокая, зараза... За ней еще речка протекает, где мы с сомом сцепились.

– Молоток, Сташевич, – заулыбался Липкин. – Послушай, а как тебя зовут? А то мы всё «Сташевич» да «Сташевич». Мамка-то как тебя нарекла?

– Да господи... – вздохнула Невзгода. – Олегом его мамка нарекла.

– А ты откуда знаешь? – нахмурился Турченко.

– А чего я только не знаю...

* * *

Скала являлась фрагментом ущелья, метров на двадцать возвышающимся над местностью. Она напоминала выбритую макушку католического попа – при условии, что поп стар, бугрист и страдает асимметрией теменной части черепа. Подножие сопки с трех сторон замыкали кривые сосны, четвертая сходила в обрыв, сливаясь с кромкой внушительного оврага. Путь к вершине был тернист и небезопасен.

– Без страховки трудновато, – оценил высоту Турченко. – Со студенчества не занимался барранкизмом, не уверен, что восстановлю навыки.

– Попрошу не выражаться, – хмыкнул Борька. – Это из области сатанизма, что ли?

– Это из области лазания по замерзшим водопадам. В Дагестане в начале восьмидесятых мы проделывали смертельные номера: карабкались, как по сталактитам. Но при обязательном участии страховки и ящика «Мартовского» по возвращении.

– Ерунда, покорим, – успокоил сомневающихся Сташевич. – Нет страховки – не надо думать о том, чтобы страховка не подвела. Нормальный случай.