Здравствуй, Душа!

Зеленский Валерий Всеволодович

Невозможно сказать точно, что такое душа. Любое определение — всегда занятие интеллектуальное, а душа предпочитает воображать. Интуитивно мы знаем, что душа имеет дело с подлинностью и глубиной (Гераклит), скажем, в тех случаях, когда мы утверждаем, что у определенной музыки «есть душа» или какой-то замечательный человек «задушевен». Знаем, что можно «отвести душу» (только не всегда знаем куда или с кем). Пристально вглядываясь в образ душевности, мы видим, что он привязан к жизни во всех ее подробностях, будь то «хорошая» еда, «настоящий» друг, «глубоко интересный» разговор, переживания, надолго остающиеся в памяти и затрагивающие сердце. Душа открывается в прикосновении, любви, теплом общении, вежливом отношении, заботе со стороны семьи, в физической близости…

Архетипические

психологи предпочитают работать с душевными проявлениями, нежели обсуждать, чем же душа является. Религиозные определения души могут только «сбить» с психологического пути. В работах Хиллмана можно встретить хвалу поэтам и античным авторам за их изысканное восприятие и понимание души, однако для нас, психологов, это мало что проясняет. Возможно, поэтому все тот же Хиллман говорит, что «душа есть нарочито неоднозначное понятие». И хотя каждый из нас чувствует верность вышесказанного, все равно остается нечто не удовлетворяющее нас. Подчас, понятно, что должна делать и как поступает душа, где она открывается самому себе и другим. Но что же она такое? Каким образом человек отличает душу от других откровений?

Что же означает слово «душа» для аналитических или архетипических психологов? Я намеренно оставляю без внимания теологические рассуждения по поводу души, поскольку это совершенно другой аспект. Но при этом хочу отметить, что Хиллман не рассматривает религиозную душу ни в качестве равнозначной, ни полностью отличной от психологической души. Это ясно из его постоянных ссылок на Блаженного Августина не только с целью отделить психологическую душу от теологической, но и с задачей обретения религиозных инсайтов, могущих содействовать и способствовать прояснению своих собственных идей, касающихся души.

Во время моей учебы на психологическом факультете в университете монопольным представлением, насаждавшимся повсеместно, был примат материального над духовным, иначе выражаясь, материнского или женского над мужским. Для души же места вообще не находилось — господствовала редукция, сведение психического к сенсорным ощущениям, эмоциям, к физическим «фактам». Это страшно угнетало, ибо меня влекло в психологии как раз изучение души, на которую я наткнулся — среди прочего — в поэзии символистов Серебряного века, которой тогда «страшно» увлекался.

Летом я жил в коктебельской среде тогдашних почитателей Волошина, в которой, помимо «певца Киммерии», постоянно мелькали имена Цветаевой, Мандельштама, Гумилева, чьи стихи пестрили этим словом — «душа». Гумилевское «Кто знает мрак души моей?..» — стало образцом для стихотворного подражания и первым посылом к собственному сочинительству еще в школьные годы. Этот же «душевный» порыв я принес и в тогдашнюю психологию, которую старательно изучал, поступив на факультет психологии в Ленинграде в 1969 году. К моему огорчению, «душой» на факультете не занимались, а занимались бог знает чем — рефлексами, восприятием, изучением поведения животных, эмоциями, шириной стрелки на приборах-указателях и т. д. Это было начало становления независимой от философии, но все еще остававшейся под ее идеологическим контролем марксистколенинской психологии, каковой она тогда себя гордо именовала.

Для себя я твердо знал, что душа существует, что у нее есть своя — душевная — логика, не вписывающаяся ни в какие рефлекторные цепи, ассоциативные ряды, но, как сформулировать свои мысли, абсолютно не знал. После окончания факультета я приступил к написанию диссертации о помехоустойчивости человека-оператора и пытался в ней проследить работу специалиста-акустика на семантическом уровне, где возникают проблески душевной логики, но работа так и осталась незавершенной по независящим от психологии причинам. В логике диссертационных рассуждений мелькали «убеждения» революционеров, их стойкость в отстаивании идеалов, протопоп Аввакум и внешне «помехоустойчивый» Павка Корчагин, «спаливший» себя изнутри. Требовался инструмент для рассуждений или метод. Постепенно я пришел к открытию аналитической психологии, хотя в профессиональном отношении это произошло слишком поздно — меня выперли из университета практически

с волчьим билетом. Заниматься профессионально психологией как наукой я уже не имел никакой возможности. Тогда я ушел на литературную работу… Но размышления о том, на каких принципах строится труд души, остались.

Значительно позже я рассказал о своих злоключениях Хиллману. «Да, да, — сказал Хиллман, выслушав меня. — Диссиденство в психологии мне присуще тоже. Я ведь изначально как рассуждал? Вот психотерапия, чего она ищет? Она ищет научного подтверждения своим практическим обретениям и хочет „узакониться“ в тех или иных психологиях. Но что получается? Академическая психология ничего по своей природе узаконить не может и уж, тем более, философия. Я уже не говорю о вашей узколобой советской философии». — «Марксистcко-ленинской», — подсказываю я ему. «Да, да, марксистко-ленинской. Хотя, вы знаете, я к Марксу отношусь очень положительно. Я сам почти марксист (хохочет). Ну, да ладно. Психотерапия попыталась поддержать свою родословную, беря на вооружение ту или иную казавшуюся ей подходящей логику, которая каждый раз оказывалась несоответствующей своему предназначению в плане психотерапии. Эти заимствованные методы терпели крах один за другим, в результате чего психотерапия оказывалась все более сомнительным мероприятием — хорошая физика как объяснительная модель энергетического исцеления ей, в конечном итоге, не подошла, хорошая философия также не состоялась. Ваши же идеологи и были самыми результативными психотерапевтами: секретари обкомов, политработники. Пока все не рухнуло. Про религию уже и не говорю. Хорошая религия, как говорил еще Юнг, — это мощная психотерапевтическая система, но лишь до той поры, пока жив сам религиозный миф. Так что и здесь все очень относительно. Психотерапия страдает от неспособности вступать во взаимодействие по поводу собственной (психотерапевтической) реальности в стилистике научного рассуждения» (личное сообщение, разговор 1991 года, Нью-Йорк).

Но живя в отдалении от официальной академической науки, я продолжал рассуждать о психологии души, как я стал ее понимать через работы Юнга, а позже Хиллмана. Я чувствовал как миссию стремление выразить свой опыт размышлений по поводу психологии души. Обретение психологией души своего собственного места, а не прозябания в качестве придатка к социальным наукам или к медицине, философии, религии, не становясь гибридом или конгломератом фрагментов этих дисциплин. Моя психология как знание или, если угодно, как наука должна возникнуть со своей точкой зрения на собственный предмет, каковым для меня и является душа.

Я начал свои рассуждения с классической дихотомии моего поколения психологов: разум и тело. И разум, и тело представляют различную упорядоченность реальности и объяснение того, каким образом действует каждая инстанция при формировании своей собственной точки отсчета, или позиции, или перспективы, взгляда на вещи. Если затем мы попытаемся вычленить третий вариант упорядоченности реальности, который не сводится ни к телу, ни к разуму, ни к сумме обоих начал, то и получим в результате ту третью реальность, которая порождается душой.

Телесная реальность конструируется из чувственных восприятий, эмоций и физических ощущений. То, что воспринимается как факты, ограничено тем, что может быть наблюдаемо с помощью пяти органов чувств и механических усилителей — соответствующих инструментов и технических систем. Чувственная реальность существует в двух измерениях: во внешнем — публичном — и во внутреннем мирах.

Публичная реальность представлена множеству наблюдателей, в то время как внутренняя реальность, что и подразумевает сам термин, ведома только своему носителю, переживающему ее субъекту. Чувственные впечатления подтверждают то, что данная специфическая, «внутренняя» реальность, исходящая «из тела», существует, однако она не ограничена телом. Практикуемая в обществе наука практически всецело ссылается на чувственные данные и особенно на те чувственные данные, которые можно наблюдать совместно, еще лучше в научном эксперименте. Собственно, публичная наблюдаемость и является критерием для выработки научного заключения.