Здравствуй, мишка!
Шрифт:
Это стремление зверей попасть на овсяное поле знали все таежные охотники и старались не упустить случая и поохотиться на овсах на медведей. Охота эта была не очень сложной — за медведем не надо было идти по лесным тропам, он приходил сам. И мое неожиданное открытие, что наступило время медвежьим овсам, не только объяснило мне пути неизвестного медведя, но и родило беспокойство: «А вдруг?» А вдруг Мой Мишка, Лесник, Хозяин, «Мамаша» — так я называл медведицу, которую встретил у Вологодского ручья, — Черепок и даже «Дурной медведь», уйдут на овес, уйдут туда, где есть ружья?
Нет, это беспокойство посетило
Все эти дни я беспокойно бродил по лесу и искал следы своих медведей. Черепок оставался на месте. Он был цел и невредим. А вот Лесник и Дурной исчезли. Лесник, как и неизвестный медведь, заглянул сначала на Черепево, овса здесь не нашел и двинулся на юг к другой лесной деревушке, где люди пока жили и где овес сеяли и в этом году. Следов Дурного я так и не нашел.
Я ходил по пустому лесу, собирал просто так осенние листья, которые падали мне на плечи; вечерами, раскладывая эти листья на столе, восстанавливал свои дневные маршруты и с грустью отмечал, что Медвежье Государство опустело. У Вологодского ручья перестали мне встречаться следы Мамаши и ее детского сада. Реже находил я и следы Хозяина. Он, пожалуй, тоже посещал овсяные поля, но до овсов ему было гораздо ближе, и днем после ночных походов он возвращался в свое летнее хозяйство. А как с остальными медведями? Останутся ли живы, а если останутся, то заглянут ли обратно в свои «дома» перед тем, как уйти на зимние берлоги?
И мои медведи вернулись. Вернулись в конце сентября. Хозяин по-прежнему занял дорогу в лес. Мамаша снова показывалась у Вологодского ручья. Объявился и Лесник. Позже всех прикатил с овсов в лес Дурной. Все заняли свои прежние хозяйства, но ненадолго. Приближалась зима. Рядом был снег, мороз, крутые метели, слепые бураны, и медведи отправились на берлоги.
Первым на зиму ушел Мой Мишка. В своей последней дороге с Верхнего озера я не нашел следов Лесника и Дурного медведя. Перестал потрескивать по кустам Черепок. А последним исчез Хозяин — последними уходят на берлогу обычно самые большие медведи...
Но я еще оставался в лесу, собирался зимовать, и последний раз пошел за продуктами. В этот раз обратно в свою деревушку я особенно не торопился. Телят из леса давно угнали, вместе со стадом ушли из леса и пастухи. Я оставался в лесу один — в пустой деревушке меня никто не ждал, мне некуда было торопиться, я остановился, скинул рюкзак, присел на колоду и закурил. От частых осенних дождей лес вымок, почернели стволы елей, лес стал грустным, прощальным, и мне очень захотелось именно сейчас сказать моему Медвежьему Государству, Государству доброму и открытому для меня, простое «до свидания».
Я сказал это «до свидания» тихо, почти про себя. Но мне ответили. Ответили не близко,
Спокойной вам зимы, друзья...
ГОД 1966
Смутное время
Зима начиналась трудно и долго, приходила несколько раз и всякий раз отступала. От кислого снега и поздних густых дождей лесные дороги вспухли и стали непроходимыми. Я давно собирался оставить свой лесной домик и выйти к людям. В Москве меня ждали дела, но выбираться из леса с грузом по тяжелой, непроходимой дороге я не решался и ждал крепких, верных морозов, которые, по моим расчетам, вот-вот должны были прийти и схватить, вымостить прочным льдом кислые, распухшие болота.
Наконец озеро укрылось первым льдом. Лед крепчал с каждым днем, но был не прозрачным, а мутным, седым — такой лед редко оставался лежать до весны. Это была первая примета того, что тепло еще вернется, что озеро снова откроется темной, дымящейся водой, — и примета подтвердилась. Мороз опять отступил, и лед на озере растащило, разбило теплым южным ветром. И снова я ждал, когда вернется зима, когда уляжется сырой ветер и когда вместо него потянет суровым холодом с севера, а на небе появятся, наконец, большие морозные звезды настоящей зимы.
Но южный ветер не стихал, сплошная мутная мгла, что висела над крышей моего дома, никак не уходила, и каждая новая ночь, как и предыдущая, слепо и тяжело опускалась на пустую лесную деревушку. В такие ночи я подолгу не спал, топил печь, записывал в дневник все, что осталось в памяти от недавних встреч в тайге, и неприятно, тревожно слышал за окном изводящий вой ветра.
Я жил тогда в пустой лесной деревушке один. Еще совсем недавно рядом со мной был мой Верный, который успел к зиме подрасти. Наверное, с собакой было бы куда проще, а может быть, и веселей. Но Верный погиб, не пройдя со мной до конца все лесные дороги 1965 года. Собака заболела, у меня не было для нее никаких лекарств, и я мог только как-то успокоить, согреть своего верного друга.
Я укладывал собаку рядом с собой на лавке у печи, укрывал ее одеялом. Утром я поднимался с лавки, шел к умывальнику, на озеро за водой, за дровами, а собака, потеряв в болезни все свои силы, оставалась неподвижно лежать на месте и только по оставшейся еще привычке — не потерять хозяина — чуть заметно поводила следом за мной полузакрытыми, тусклыми, догорающими глазами.
Верного я похоронил недалеко от своего дома, как хоронят обычно собаку-друга.
В Москву я вернулся только в декабре. Работа, встреча с друзьями, стопки непрочитанных журналов, что дожидались меня с самой весны, — все это сразу отодвинуло недавние лесные встречи. А память о тяжелой осени, о трудной зиме, память о собаке, оставшейся навсегда там, в лесу, казалось, никогда не вернет этим встречам их тепла, радости, а оставит только грусть и вряд ли так скоро позовет меня обратно в лес.