Здравствуйте, доктор! Записки пациентов
Шрифт:
— Доктор. Я уже не могу. Уделите время.
— Что ж. Придется. Говорите. Только быстро.
— Да я и так быстро.
— Что приключилось?
— Желудок, сил нет. Спазм, это же невозможно, доктор, прихватывает так, что хоть ложись прямо здесь…
— Когда лежите, боль проходит?
— Проходит.
— А сейчас болит?
— Доктор, именно сейчас и болит.
— Так, вот кушетка. Ложимся.
— На спину, живот освободить?
— Дура, на живот ложись. Вчера опять психовала дома?
— Да, ребенок пришел с парой по русскому, пришлось учить уму-разуму.
— И ты учила, ремнем махала.
— Махала.
— Вот
— Какое без очереди? Я ж полдня здесь мучаюсь…
— Нечего было вчера ремнем махать под носом у ребенка. Он не виноват, что ты работаешь в две смены на трех работах. Другие матери детьми занимаются, а ты только ремнем машешь…
— У других детей есть отцы…
— Да, у других отцы есть, а ты психическая, и потому у твоего ребенка отца нет. И потому я принимаю тебя в последнюю очередь.
— Я тоже человек, у меня спазм…
— У тебя, конечно, спазм. Ты, конечно, человек. Сейчас ты выпьешь три таблетки но-шпы и тридцать капель валерьянки и полежишь здесь пять минут.
— Как я буду лежать, когда там, снаружи, — огромная очередь? А если они меня увидят? Им всем надо побыстрее.
— Я запру дверь, ты пять минут полежишь, а потом пошла вон с кушетки. И работать. И будет побыстрее. Очередь я беру на себя.
— Спасибо, доктор.
…Спасибо… Вот так самой себе спасибо и говоришь, когда, наконец, услышишь саму себя. Но чаще всего саму себя ты не слышишь. Это практически невозможно, потому что там, снаружи, — целая толпа, и всем еще хуже, чем тебе. Ох, ну и спазм. Хоть бы прошло поскорей…
Женщина-врач запирает дверь, снимает халат и ложится на кушетку животом вниз. Тело ее расслабляется, рука свисает с кушетки, волосы растрепаны, прическа сбилась. Женщина лежит, халат висит на спинке стула. Она лежит ровно пять минут. Больше в кабинете никого нет.
Доктор, здравствуйте.
Здравствуйте, доктор.
Олег Рябов
Рубашка от Пипы
Беременная негритянка из Шри-Ланки по имени Пипа сшила мне рубашку из черного легкого шелка на старой машинке «Зингер» за одну ночь в сарае, собранном из сухих коричневых пальмовых листьев, на пустынном цейлонском пляже.
На километровом песчаном плато пляжа не видно было никого, кроме трех маленьких шоколадных ланкийцев, куривших взатяг по кругу одну сигаретку-самокрутку, набитую резаными листьями коки. Они сидели под пальмами, похожими на гигантских стрекоз.
Англичане и французы торчали в гостинице, где читали свои толстенные «покеты» и играли в карты.
Чем сильнее ветер и выше океанские волны, тем дальше от берега отходит прибой, и сейчас белые гребни его рассыпались где-то далеко-далеко, почти на горизонте. Я шел по твердому, почти каменному песку, распугивая маленьких крабов и разглядывая зеленые тропические орехи, приплывшие издалека и оставленные здесь приливом.
В конце бухты начинался старый коралловый риф. В отлив было интересно по нему побродить, разглядывая небольших морских ежей, сидящих в своих лунках, и чудных змееподобных рыбок, копошащихся в образовавшихся
Я нашел его прямо на песчаном берегу и был доволен. Перебираться теперь на риф было незачем, да и не хотелось рисковать: я был босиком, и можно было порезаться или просто наступить на ежа. Тут я увидел, как на самом широком участке черного, с зелеными от водорослей подпалинами рифа что-то шевелится. Довольно большое.
Крупная рыба — подумал я, и, перейдя по пояс вброд через небольшую, но бурную протоку, направился полюбопытствовать. То, что я принял за рыбу, оказалось рваным полиэтиленовым пакетом. На ежа я все-таки наступил, и обломок его грязной и тупой иглы пришлось выковыривать перочинным ножом. Потом я кое-как доковылял до этого сарая, где красивая негритянка Пипа торговала футболками и огромными женскими парео. Она-то и перевязала кое-как мне ногу, чтобы я смог добраться до своего номера. Я пообещал ей десять долларов и попросил, чтобы она мне сшила рубашку из черного шелка.
Медицинская помощь у меня была персональная в лице спутницы Таси. В этой красивой высокой стройной чешке было что-то женственное, мягкое, родное.
Я с ней познакомился в Карловых Варах, где проходил реабилитацию после инфаркта. И внешне, и физически я вошел в полную форму, хотя иногда по ночам и накрывал безотчетный страх одиночества. Еще я не знал, как перенесу перелет, которого почему-то тоже боялся.
Тася была медицинской сестрой, и я пригласил ее слетать со мной на Цейлон. Мне нужен был спутник, и мы заключили устный контракт сроком на неопределенное время. Тася довольно сносно говорила по-русски и еще на нескольких языках.
Постельные забавы меня не интересовали: то ли возрастное, то ли последствия инфаркта. Моя спутница была в курсе мужских проблем критического возраста, и попыток к интимной близости между нами не возникало. С Тасей было легко, по-домашнему. Просыпаясь ночью от какого-то тревожного ожидания, я слышал ее легкое дыхание и снова засыпал. Так уютно было в детстве рядом с мамой.
Я читал на пляже только что вышедшую новую книгу Маркеса «Вспоминая моих грустных шлюх» о любви девяностолетнего старика к пятнадцатилетней девочке. Книга была правдива и автобиографична, многие эпизоды я примерял на себя и обсуждал их с Тасей. Будучи медиком, она к сексу относилась как к физиологии и чему-то естественному, вроде вечернего чая или чистки зубов.
Маркеса я любил, особенно я полюбил его после скандальной истории, распространенной в окололитературных кругах в виде анекдота.
После выхода у нас в стране «Осени патриарха», ставшей культовым романом, Габи, как его звали эстеты, приезжает в СССР для получения какой-то важной премии. Формат вручения премии предполагает обязательную встречу с генеральным секретарем Брежневым. Однако в аэропорту Маркес узнает, что его переводчик на русский язык, практически написавший русский шедевр, с инсультом лежит в больнице. Великий писатель просит встречающих его официальных лиц извиниться перед организаторами и товарищем Брежневым, он шесть часов сидит в больнице у «своего друга» переводчика Тараса и улетает домой.