Зеленая брама

Долматовский Евгений Аронович

Напротив высится здание Дома культуры с вместитель­ным зрительным залом, с танцевальным фойе, кабинетами для клубной работы. Здание, как говорится, типовое. По пути сюда в селах, которые мы проезжали, я видел несколь­ко таких же Домов культуры. Но то и хорошо, что их много, что они стали непременной принадлежностью современного села.

Самое важное и волнующее в подвысоцком Доме куль­туры — народный музей. Здесь мы узнаем о трех стоянках древнего человека эпохи неолита, обнаруженных в районе Подвысокого, о следах трипольской культуры, об инвен­тарной переписи 1771 года, когда в селе было 277 дворов, о том, как

правили этой своей вотчиной графы Потоцкие и как вспыхнуло пламя народной борьбы.

История ведет нас от стенда к стенду. Вот уже 1924 год — возникновение в Подвысоком первого пионер­ского отряда, организация ликбеза, создание библиотеки. Вот 1929 год — коллективизация.

А на следующем стенде — времена, которые я воспри­нимаю не как историю, а просто как дни собственной жизни: постепенно вновь превращающаяся в рыжую руду сталь карабинов и автоматов, солдатские котелки и противогазы слоновьего профиля, давнего осоавиахимовского образца.

Мне трудно оторваться от этих экспонатов под стеклом, трудно себе представить, что проржавели, прохудились, рассыпались вороненые стволы оружия, из которого мы вели огонь, а вот сами мы живы и стоим над этим прахом. Значит, сравнение человека со сталью и ее закалкой — лишь образ. В жизни человеческая закалка для стали — образец.

Поднимаю глаза и вздрагиваю.

Со всех сторон глядят на меня боевые мои товарищи — в гимнастерках со шпалами и «кубарями», в фуражках с треснувшими козырьками. Некоторые в современном об­личье — в пиджаках и штатских пальто, в золоте погон.

Преобладают все же фотографии старые, наверное мно­го раз переснятые со случайно сохранившихся документов.

Удивительно свойство портретов: под каким углом ни стань, а застывшие на портрете глаза, как живые, следят за тобой, движутся, наблюдая.

Дольше других не отпускает меня от себя портрет чело­века с добрым широким лицом, овал которого близок к кругу. На черном, явно выходном сюртуке — ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Узкие прорези глаз по- учительски зорки.

Что это за генерал?

Девочка-школьница, экскурсовод, отвечает:

— Нет, он не генерал, а почти рядовой красноармеец. Был младшим политруком, старшиной, но в общем-то рядо­вой. Только в нашей экспозиции он как бы первое лицо. В том смысле, что музей наш и поиск пионерский именно с него начались. Это новая фотография, недавно прислана из Верхневилюйска.

Дорогой читатель, не жди стройности и последователь­ности от моего повествования. Я должен скорее рассказать о якуте Михаиле Андреевиче Алексееве, невольно ставшем зачинателем подвысоцкого музея.

В конце шестидесятых годов попалась здешним школь­никам на глаза газета «Известия» с корреспонденцией Э. Максимовой. Там рассказывалось о замечательном пе­дагоге, создавшем в глубине Якутии свою систему обучения, выявления талантов и способностей детей, заслуженном учителе РСФСР и своей автономной республики. Попутно сообщалось, что этот учитель М. А. Алексеев [1] был младшим политруком и в августе сорок первого воевал на реке Синюхе.

1

17 июня 1982 года Президиум Верховного Совета СССР присвоил М. А. Алексееву звание

Народного учителя СССР.

Пионеры послали ему письмо и получили ответ. Это ответное послание из Верхневилюйска, датированное 1969 годом, и стало первым экспонатом народного музея.

Михаил Андреевич писал: «Земля, на которой стоит ваша школа, пропитана кровью героев нашей Родины. Там, при неслыханной в истории войн попытке выхода из окру­жения штыками, легли тысячи неписаных героев».

Учитель Алексеев утверждал, что все расстояние и вре­мя — от Перемышля до Подвысокого — это один бой, прак­тически беспрерывный. Кульминации своей он достиг в Зеленой браме. Окруженные там советские войска в ночь на 6 августа вывесили на опушке длинное кумачовое по­лотнище с размашисто написанным известью проклятием фашистам. Слова были соленые, крепкие — нечто вроде ответа запорожцев султану.

Аккуратным учительским почерком Алексеев описал ту страшную ночь, когда бойцы 99-й стрелковой дивизии многократно поднимались в штыковую атаку. После одной из таких атак Михаил Андреевич, весь израненный, очнулся в плену. Только встал на ноги — бежал. Приметная внеш­ность мешала ему скрыться. Его вновь хватали жандармы, полицаи. Он вновь и вновь бежал. Хранил и сохранил под лохмотьями, как святыню, свою алую звездочку с пилотки и пуговицы с гимнастерки.

В заключение учитель из Верхневилюйска призывал подвысоцких школьников собирать сведения о боях, напоминал, что в Зеленой браме закопана документация многих штабов и политорганов, а также личные документы его товарищей. «Ищите! Это будет что-то новое в истории...»

Память об августе сорок первого года жила, разумеется, в этих краях, но неслись десятилетия, и она становилась как бы пассивней. Конечно, подновлялись оградки на брат­ских могилах, возлагались венки. Иногда приходили в Подвысокое письма от родных и близких — запросы о по­гибших, об исчезнувших...

Бывало и такое: сходил с автобуса (железнодорожная станция далеко отсюда) человек незнакомый, явно приез­жий... Разные появлялись гости, но как бы общий знаме­натель, рассказывают жители села, седина, а на лбу и на скулах — сразу не различишь — то ли морщины, то ли шрамы.

Незнакомцы оглядывались настороженно, держались сторонкой. Одного пионеры застали что-то откапывающим в глубине леса, а другой вошел без стука в крайнюю хату на Зеленобрамской улице, опустился на колени перед хозяй­кой, целовал ее старые жесткие руки, а слова ни одного выговорить не мог — захлебывался немым рыданием.

Хозяйка его не узнала: тогда, в августе, стольких пере­прятывали, переодевали, стольким промывали страшные раны, столько белья и рушников израсходовали на бинты.

Разве всех тогдашних, всех перебывших упомнишь?

Да и времени прошло много...

Запомнили, конечно, оставшихся после боев в селе, ставших подпольщиками да партизанами. Но и они с вой­сками ушли на запад после освобождения этих мест, ушли и уже не вернулись.

В этих красивых местах, на идиллических берегах реки Синюхи и в зеленой-презеленой Зеленой браме, жила еще смутная, как ночной туман, память о штыковых атаках на опушке, о раненых в исподнем и бинтах — в одной руке костыль, в другой — взведенная граната,— о комиссарах в кожаных тужурках, хрипло кричавших: «За мной! За Родину!»