Зеленая брама
Шрифт:
Захар Карпович участвовал в штурме Берлина, в освобождении Праги.
И всегда для него законом было огурцовское «делай, как я», значит, в его подвигах, отмеченных двумя Золотыми Звездами, жил и набирал мощность тот заряд, что дан был под Бердичевом на третьей неделе войны...
Сохранилось очень мало портретов Сергея Яковлевича: воспроизводится обычно лишь фотография, печатавшаяся до войны в центральных газетах в связи с присвоением первой группе высших командиров Красной Армии генеральских званий.
Тем дороже оказался подарок, полученный мною по почте,— пакет с пожелтевшими фотографиями,
красные командиры положили ногу на ногу, обращают на себя внимание широкие галифе и маленькие шпоры.
На грубо пошитых (даже на фотографиях кажущихся шершавыми) гимнастерках с неровными воротниками — ордена Красного Знамени в матерчатых розетках. Второй ряд стоит, командиры, как бы расчерченные ремнями, демонстрируют свою стройность и подтянутость.
Приложен список имен — каждое из них впечатано в историю, имена эти можно прочесть на табличках в названиях улиц в разных городах, на стендах музеев, в книгах мемуаров.
Крайний слева во втором ряду совсем молодой краснознаменец — конечно же и не заглядывая в список, узнаю Сергея Огурцова.
В письме — подтверждение. Да, это он «сотоварищи» в 1930 году на курсах — кавалеристов переучивают на танкистов.
Фотографию прислала мне из Павлограда Александра Ивановна Зобина, вдова латышского стрелка первых лет революции и полковника на Великой Отечественной, мать двух погибших офицеров. Она поделилась со мной трогательным и добрым воспоминанием:
«Когда муж в 1930 году учился на курсах моторизации и механизации в Ленинграде, мы жили на улице Жореса. У нас было пианино (неизвестно чье), я много играла и пела, когда меня просили. Огурцов любил, когда я пела «Белеет парус одинокий» и «Выхожу один я на дорогу».
Как ни странно для боевого командира, он был какой-то застенчивый, если можно так сказать. Но в то же время, прервет свое молчание и скажет что-нибудь остроумное, и все смеются, а он улыбается только глазами, а глаза у него были печальные. Я как-то его спросила об этом, а он улыбнулся и сказал, что таким родился...»
На карельском перешейке Сергей Огурцов командовал танковым соединением, в первые дни Великой Отечественной он принял под свое начало 10-ю танковую дивизию.
Пользуясь свидетельством Александры Ивановны Зобиной, могу сказать, что уже с тридцатого года лихой буденовец переучивался на танкиста. Но кавалерийская закваска, видать, бродила в нем, и к середине июля, когда весь 4-й мехкорпус, потерявший много машин, командование намеревалось отправить за Днепр на переформирование, генерал обратился к командарму с письмом, которое я недавно обнаружил, листая в архиве фонд 6-й армии.
«Командующему 6 армией генерал-лейтенанту Музыченко
11.7.41
Прошу поставить вопрос перед командованием фронтом о выделении в мое распоряжение тысячи
Командир 10 танковой дивизии генерал-майор Огурцов».
На подлиннике этого рапорта нет резолюции командарма. По-видимому, Музыченко отказал в устной форме, во всяком случае никакой тысячи кавалеристов выделено не было. Нет свидетельств, что предложение Музыченко докладывалось выше. (Оно могло бы привлечь внимание маршала Буденного.)
Когда вопрос об отправке танковых дивизий за Днепр был решен, Огурцов получил повышение и стал командиром 49-го стрелкового корпуса.
Шагнув из танкистов в пехоту, старый конник сохранил только старую бурку, в которой я застал его на опушке Зеленой брамы.
Попробую вспомнить, как выглядел человек, возглавивший борьбу в окруженной группировке. Он был среднего роста, но могуч, крепок, словно вырублен из одного валуна. Обращали на себя внимание рабочие руки с широкими пальцами; по карте он водил карандашом либо прутиком, палец бы закрыл сразу несколько населенных пунктов.
Лицо его было по-крестьянски смуглым, улыбался он редко, но суровым не казался, скорее сосредоточенным. Надо еще иметь в виду, что я видел его в последний раз в обстановке, не располагающей к улыбке. Раздумывая, он водил пальцами по губам, словно призывая к молчанию.
Казалось, что у него должен быть громкий и грозный голос, но приказания он отдавал, не напирая на басы, в несколько учительской интонации стараясь разъяснить суть задачи.
Танкист, он не расставался с буркой, как знаком своего конармейского первородства.
В одном из сельских музеев я не без удивления встретился с «современным» портретом Огурцова: генерал с погонами, на тяжелом мундире кроме старых больших орденов Красного Знамени еще и орден Отечественной войны, которым он был награжден посмертно.
Умелым фотомонтажом и ретушью ему был придан облик, не соответствующий реальности; генеральская форма с погонами была введена лишь в начале 1943 года...
Я понимаю добрые намерения, руководившие теми, кто дорисовал портрет. Но чувство несогласия и даже обиды мучает меня: не надо ничего пририсовывать и дорисовывать, пусть герои сорок первого предстанут перед нами такими, какими они были...
В Подвысоком Огурцов воевал уже в должности командира 49-го стрелкового корпуса, последнее его боевое донесение за номером 97 от 1 августа 1941 года сохранилось. Сергей Яковлевич докладывал, что противник непрерывно атакует, что штабы дивизий и корпуса под обстрелом, но есть еще у него 6 тысяч стрелков, 19 противотанковых и 4 зенитных орудия с боеприпасом по 25 снарядов на каждое.
Я находился с Огурцовым до заключительного его боя в районе Зеленой брамы, на истерзанном подсолнечном поле, и могу засвидетельствовать, что после неудавшегося прорыва наших войск 5—6 августа Огурцов небезуспешно пытался объединить разрозненные части, упорно оборонялся этими силами у Подвысокого и Копенковатого, а потом углубился в лес, сделав боевым ядром своей группы кавалерийский полк.