Зеленая лампа (сборник)
Шрифт:
Домой я шла пешком. С тех пор я хорошо знаю географию старой Москвы – тихие замоскворецкие переулки, оглашенный трамвайным звоном район Таганки, зеленые Сокольники, Лефортово, пыльное Всехсвятское, булыжные мостовые Красной Пресни.
Была весна, звонкая и яркая. На окраинах это чувствовалось особенно. Говорливые ручьи бежали вдоль дымящихся тротуаров, стыли огромные синие лужи. Я шла быстро, почти бегом, чувствуя легкость во всем своем существе, и идти так хотелось без конца. Я читала наизусть стихи, все подряд, какие знала: Пушкина и Блока, Ахматову и Лермонтова, Тютчева и Пастернака.
Опускались сумерки, месяц, как срезанный ноготь, висел в синей неправдоподобной вышине, загорались первые звезды, резче кричали автомобили, глуше шуршали шины, явственнее становились возгласы прохожих. А я всё шла и шла, и это было похоже на полет.
Бродить тропинками до света,
Вернуться утром в мокрый сад,
Встречать свинцовые рассветы,
Пунцовый провожать закат,
Жить много раз, рождаться снова,
Любить, плутать в лесной глуши,
За это верить я готова
В переселение души…
Да, жить хотелось без конца. Хотелось, чтобы всего было много – любви, дружбы, счастья…
21
Когда в кинотеатре «Центральный» сняли фильм «Юность поэта», я заглянула во двор и увидела там многометровый фанерный щит, с которого глядел на мир грустными глазами смуглый мальчик в синем лицейском мундирчике. Щит сослужил свое дело и теперь никому не был нужен. Мне это показалось предательством. Отдав сторожу свои скромные сбережения в размере десяти рублей и лишив себя посещения трех сеансов, я выпросила этот щит и с помощью друзей притащила домой. О том, чтобы поместить щит в комнате, не могло быть и речи. Пронести его по витиеватым коридорам дворянского особняка не было никакой возможности. Мы приладили щит на крыше, над самыми нашими окнами.
Теперь я по несколько часов проводила на противоположном тротуаре. Но блаженство длилось недолго. Утром, когда я была в школе, пришел участковый милиционер.
– Чья картина? – громко спросил, войдя в кухню. Его официальный бас покрыл гуденье примусов и говор хозяек.
Все в недоумении замолчали. Бабушка быстро поняла, в чем дело.
– Наша! – независимым тоном ответила она.
– Частные произведения на улицах вывешивать не разрешается. Заберите в дом! – неумолимо потребовал милиционер.
– Но в дом не входит…
– Это, бабуся, нас не касается. По праздникам можем дать разрешение на вывешивание государственных людей. А таких нельзя.
– Это – Пушкин! – быстро возразила бабушка. – Он государственный человек.
– Ты, бабка, не крути, – вдруг рассердился милиционер. – Думаешь, образованная, так можно власти в заблуждение вводить? Пушкина мы тоже знаем. Юбилей был? Был. Портреты висели, да и то не на жилом фонде, а на учреждениях. Так что скидывай свой портрет. Через сто лет опять юбилей будет, доживешь – повесишь обратно!
Бабушка терпеть не могла фамильярности, но вступать в пререкания с представителем государственной власти побоялась и потому, сверкнув стеклышками пенсне, сухо спросила:
– А как же я сниму? Вот внучка вернется из школы, снимет, ее дела…
– А это ты, бабуся, не печалься, – снова подобрев, оживился милиционер. – Это мы мигом,
– Отнесите во внутренний палисадник, Лиля придет, разберется.
– Не беспокойся, бабуля, Лиля твоя довольна останется. Видать, шалая девчонка… А теперь штраф извольте уплатить, двадцать пять рубликов за нарушение уличных правил.
Рекламный щит был прибит во внутреннем дворике и провисел там до осени, пока дожди и ветра не смыли непрочную краску, а птицы не порвали коготками и клювами тонкую холстинку…
Но любовь моя оказалась куда прочнее красок и полотна. Вскоре выпал случай убедиться в том, что герой мой был достоин такой любви.
10 февраля, в день пушкинского юбилея, торжественный митинг на Тверском бульваре открывал нарком просвещения Андрей Бубнов. На памятнике вместо строчек Жуковского «И долго буду тем народу я любезен, что чувства добрые я лирой пробуждал, что прелестью живой стихов я был полезен» были восстановлены истинные пушкинские слова:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Как мы ликовали тогда!
Но каждый день по радио и из газет мы узнавали о невероятных заговорах. И вот уже имя Бубнова в числе тех, кто планомерно разрушал устои нашего государства, готовил убийства партийных руководителей. В нашей школе училась Лена Бубнова, дочка наркома, скромная милая девочка с толстыми длинными косами. Бубнов не раз приезжал к нам на школьные вечера, рассказывал о своей работе в революционном подполье, о Гражданской войне… Как могло случиться, что он – враг?
Учителя отвечали сталинской формулой: «По мере приближения общества к коммунизму сопротивление чуждых классов растет».
– Но если столько людей, облеченных доверием, находящихся у государственного руля, участвовали в заговорах и хотели подорвать основы нашего государства, почему им это не удалось? – спрашивали мы.
– Советская власть – народная власть. Ее нельзя убить или уничтожить, – отвечали нам.
– Почему врагов так долго не могли обнаружить? – спрашивали мы. – Ведь есть ЧК, НКВД, ГПУ?
– Враги пробрались в органы, охраняющие государство.
– А сейчас?
– Новый нарком.
Так нам отвечали в школе на уроках обществоведения, пока наконец учитель вдруг не сказал резко:
– Вопросы прекратить. Много будете знать, скоро состаритесь. Больше отвечать вам не буду! – и, прервав урок, вышел из класса.
Вскоре из школы он исчез.
А дома? Мама и бабушка отмалчивались. Отца с нами не было. После убийства Кирова, в начале 1935 года, при очередной «чистке», отца – прекрасного юриста и экономиста – «вычистили» из Госплана за происхождение. Несколько месяцев он пытался устроиться в Москве. Всё было тщетно, пришлось искать работу на периферии. Подписав контракт, уж не знаю с кем, и оставив нам «подъемные», отец уехал в Алма-Ату. Не сомневаюсь, что, будь он в Москве, он сумел бы поговорить начистоту, так как обладал удивительной способностью беседовать со мной, еще почти ребенком, доходчиво и просто о вещах самых серьезных…