Зеленая лампа (сборник)

Либединская Лидия Борисовна

За окнами была летняя Москва, такая, как во времена нашей довоенной юности, и вечер длился так же бесконечно. И, как в юности, сидели мы долго, до рассвета. Когда-то, в 1944 году, Николай Глазков написал:

И тебя зачислят в книгу

Небывалых стихотворцев,

И меня причислят к лику

Николаев Чудотворцев…

Не знаю, причислят ли его к лику чудотворцев, а вот в том, что Глазкова зачислят в книгу небывалых стихотворцев, – не сомневаюсь!

Несколько слов о Борисе Чичибабине

Наверное, так повелось с волошинских времен, что человеческие отношения, завязывающиеся в Коктебеле,

всегда значительны и прекрасны. Конечно же, я давно знала поэзию Бориса Чичибабина, при первой возможности покупала его книги, хранила некоторые газетные вырезки с его стихами, видела его выступления по телевидению. Особенно запомнилась мне одна его передача – усталый, чуть сутулый человек на лесной поляне, среди травы и деревьев, ровным голосом, в котором, однако, чувствуется скрытое волнение, говорит об очень важных и сокровенных вещах, говорит доверительно, без всякой назидательности и вместе с тем с непоколебимой уверенностью в правоте своих убеждений. А потом читает стихи, свои стихи, в которых та же доверительность и та же убежденность… А потом на художественном совете фирмы «Мелодия» мы принимали пластинку Бориса Чичибабина, и навсегда запомнился его голос и особая неповторимая манера читать стихи.

И вот я еду на столетие волошинского Коктебеля. Наша общая знакомая говорит, что туда приедут Чичибабины, и просит передать им что-то, что именно, теперь уж и не припомню.

Тенистые дорожки коктебельского парка, такое яркое после дождливой Москвы крымское небо, горячее солнце и неповторимый коктебельский воздух, настоянный на листьях и травах, перемешанный с соленым морским дуновением. Я направляюсь к корпусу, где мне предстоит прожить десять счастливых безмятежных дней, наполненных разговорами о поэзии, встречами с друзьями, с добрым старым волошинским домом. Бывают в жизни такие блаженные дни!

Навстречу мне по дорожке шли два человека – высокий мужчина в клетчатой рубашке с короткими рукавами и распахнутым воротом, легкие светлые волосы, подсвеченные солнцем, подчеркивали загорелость его лица, а рядом – красивая женщина, показавшаяся мне очень молодой. И хотя я сразу узнала его, подойдя к ним и представившись, спросила:

– Вы Борис Чичибабин?

Но вместо ответа он обнял меня, и я не успела передать ему приветы и поручения от нашей общей приятельницы, как он представил меня своей жене и заговорил со мной так, как будто мы были знакомы уже невесть сколько лет и недавно расстались. Они пошли провожать меня до корпуса, в котором, кстати сказать, и сами жили, а потом мы вместе пошли в столовую, и оказалось, что и сидим мы за одним столом, и разговор, начавшийся на дорожке, всё продолжался и продолжался…

По вечерам мы спускались к морю и подолгу сидели, слушая, как плещутся волны, и Борис Алексеевич по нашей просьбе читал свои стихи, читал охотно и щедро, а его Лиличка подсказывала ему, когда он изредка забывал ту или иную строчку. А потом, вернувшись в парк, также долго сидели на скамейке возле нашего корпуса – расставаться не хотелось, – курили и разговаривали, и я поняла, как горячо и подчас болезненно Борис Алексеевич переживает всё, что происходит в стране, как нелегко ему, а подчас и невозможно, принять происходящее, и он говорил обо всем открыто, с присущей ему честностью и прямотой. Но он не только говорил, он принадлежал к числу теперь столь редких людей, которые умеют слушать и спорить, спорить, не соглашаясь, но без раздражения, слушать внимательно и уважительно. В нашем возрасте, когда уже так часты и неизбежны потери и так мало приобретений, наша так неожиданно возникшая дружба с Чичибабиными стала для меня драгоценным подарком.

А потом была Москва. И я счастлива, что нам довелось прожить несколько дней вместе, бродить по нашему

Замоскворечью, я так старалась показать и Борису Алексеевичу, и Лиле свои любимые переулки, возрождающиеся из небытия старинные особняки. Я повела их в Музей Тропинина и никогда не забуду, с каким вниманием разглядывал Борис Алексеевич полотна и самого Тропинина, и крепостных мастеров его времени! Казалось, он впитывает в себя всё увиденное, чтобы потом наедине с самим собой всё это пережить еще и еще раз. Его всё так живо интересовало – и история того или иного дома, и новый «лужков» мост через водоотводный канал, именуемый москвичами просто канавой, и татарские названия улиц и переулков – Ордынка, Балчуг, Толмачи… И это было не вежливое любопытство, а подлинный человеческий интерес. Борис Алексеевич обладал замечательной способностью радоваться самым, казалось бы, обыденным вещам – прогулке, картинам, вкусному обеду, серьезному разговору, шутке, краткому знакомству с интересным человеком. Впрочем, ему все люди были интересны, и они это чувствовали и старались обернуться к нему лучшей своей стороной.

И еще я никогда не забуду встречу Бориса Алексеевича с немецкими студентами-русистами в Русском лицее в Трубниковском переулке. С каким вниманием слушали его эти молодые юноши и девушки, какие вопросы задавали! И как откровенно и страстно отвечал на них Борис Алексеевич. Встреча длилась несколько часов, и как огорчены были студенты, что не всем досталось купить книгу любимого поэта. Впрочем, дома у нас оказалось еще несколько пачек книг, и на следующий день они были доставлены в лицей, и все, кто в тот вечер оказался «обездоленным», смогли стать ее счастливыми обладателями.

В ту нашу последнюю встречу Чичибабины собирались в очередной раз в Израиль, и мы условились, что по их возвращении мы снова обязательно встретимся после Нового года в зимней Москве. Я так мечтала погулять с ними по Москве, запорошенной снегом, с деревьями в серебряном инее.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. И 16 декабря пришла горькая весть. Но об этом лучше не писать, больно. Да, для меня Борис Алексеевич всегда живой, всегда такой, каким я увидела его в Коктебеле, освещенный солнцем и овеянный соленым ветром. А мне остались книги с его добрыми надписями, его письма и поздравительные открытки. Стихи его я часто перечитываю, а письма и открытки порой подолгу перебираю, и мне кажется, что мы встречаемся снова и снова…

Рыцарь-праведник

Скажу сразу – эти строки будут признанием в любви. В любви к человеку, которого каждый, кто хоть немного знал, не мог не полюбить. А мне выпало счастье знать его долгие годы и, смею надеяться, пользоваться его дружеским расположением.

Лев Разгон. Наш дорогой Левочка. Совсем недавно мы поздравляли его с девяностолетием, и вот его нет больше среди нас. Что делать, не говори с тоской их нет, а с благодарностью были…

Его судьбу мало назвать тяжелой и несправедливой, она трагична.

Тридцати лет, в 1938 году, в полном расцвете сил, он был репрессирован, и потянулись долгие годы – почти два десятилетия – тюрем, допросов, пересылок, лагерей, ссылок. Вместе с ним была арестована его жена и двадцати двух лет погибла в застенках ГУЛАГа, оставив годовалую дочку одну-одинешеньку на всем белом свете. Уничтожены были и родители жены.

Думая о судьбе Льва Разгона, не перестаешь удивляться, какой надо было обладать силой воли, мужеством и любовью к жизни во всех ее самых мрачных проявлениях, чтобы сохранить в душе столько света, тепла и доброты, что до последнего его дня люди куда моложе его, прожившие благополучную жизнь, шли к Разгону, чтобы в трудную минуту почерпнуть у него силы духа, оптимизма и уверенности в торжестве справедливости.