Зеленая ветка мая
Шрифт:
Рассказать было что. За Катину болезнь порядочно накопилось рассказов.
Катя металась в бреду, когда в феврале по городу шли манифестации с красными флагами. Флагами, музыкой, песнями. Царя свергли. Царь отрекся от престола. В России революция. Бескровная, мирная. Теперь осталось расправиться с немцами и начать жить по-мирному.
Временное правительство объявило: война до победного конца! Свобода, порядок, победа над врагами отечества.
Ксения Васильевна с подъемом рассказывала все это Кате. Она не любила царя - меленький человечишка!
– а лозунги
Катя слушала молча, тихо. Так слаба она была, даже удивляться нет силы.
Только в июле Ксения Васильевна повезла Катю домой. Они ехали на извозчике Московской улицей, как в день первого Катиного приезда в город, и, как тогда, навстречу сверкал позолотой церковных глав и белизной стен монастырь. Первоклассный девичий...
– Баба-Кока, неужели вы хотите всегда жить в монастыре?
– Сначала надо тебя на ноги поставить, а там поглядим, - уклончиво ответила Ксения Васильевна.
Держась от слабости за стенку, Катя тихо вошла в дом, в монастырскую келью. Вон там за столиком она увидела тогда в газете черные буквы, острые, как колья: "Прапорщик... Бектышев".
Теперь Катя знала: мама тоже умерла. Она догадывалась об этом еще раньше, когда Вася к ним приезжал, но гнала прочь страшную мысль. "Нет, быть не может", - гнала она мысль о маминой смерти. Теперь точно известно. Умерла ее странная, несчастная мать.
– Располагайся, месяц мой ясный, - с тревожной радостью хлопотала баба-Кока.
– Приляг на диван. Да она качается, что вы скажете, ее ноги не держат! Мигом ложиться! Итак, открывается новая страница нашего жития-бытия!
– В чем же новое?
– улыбнулась Катя.
Неестественной получилась улыбка. Она сама чувствовала, какой натянутой получилась улыбка, голос неверный.
– В этом хотя бы, - заявила баба-Кока, повязывая косынку и надевая передник. Засучила рукава.
Катя не видывала, чтобы баба-Кока занималась стряпней. Батюшки! С каким удовольствием принялась разделывать цыпленка, резать на мелкие ломтики морковь и разные овощи, готовить диетический суп. И при этом делиться:
– Времена несуразные! Царя прогнали, а порядка что-то не видно. Прислуги не найдешь, провизии нет. Деньги падают. Что думает новый министр финансов Терещенко? Своими миллионами распорядиться умеет, а государственную казну упустил. Вовсе обесценились деньги, керенок каких-то напечатали. На базаре крестьяне на керенки эти и глядеть не хотят: подавай им за цыпленка материю. Нынче, радость моя, провизию раздобыть куда труднее, чем решить уравнение с двумя неизвестными.
– Вот поправлюсь, буду, как раньше Фрося, из трапезной обеды носить, - сказала Катя.
– Баба-Кока, ведь вы им платите деньги?
– Нынче им наша плата не надобна, не пустят нас в трапезную.
– Почему?
– Трапезная для сестер и монахинь, а мы с тобой миряне. Мы в монастыре посторонние, случайные личности.
– Как же раньше?
– Раньше ты отца Агафангела подлецом не звала.
Вот оно что! Несколько минут Катя лежала молча, не мигая
– Баба-Кока, что вы считаете самым большим в человеке пороком?
– Лицемерие. От него на свете все зло, - без раздумий ответила Ксения Васильевна.
– Баба-Кока, можно я...
– Спрашивай, спрашивай!
– обрадовалась Ксения Васильевна. Веселило ее, что возвращается прежнее - этот любопытный расширенный взгляд, неожиданные вопросы.
– Баба-Кока...
– помедлив, с запинкой сказала Катя, - почему вы выбрали для житья монастырь?
– Гм...
– Ксения Васильевна недоуменно, а может, презрительно пожала плечами.
– Думаешь, твоя баба-Кока ни одной глупости за целую жизнь не сотворила?
– А им зачем это нужно?
– Как зачем?! Они пожизненно кельи продают. Умру, снова их собственность. Снова продавай, наживайся. А покупателей только старых находят, чтобы недолго на этом свете задерживались. У них все по расчету.
– А вам какой расчет?
– И я не без расчетца, - со свойственной ей откровенностью призналась Ксения Васильевна.
– Тут тебе и прислужат. Тут тебе и питание готовое.
Катя помолчала.
– Нам без трапезной будет труднее. Баба-Кока, вы сердитесь на меня?
Ксения Васильевна обернулась от керосинки. В одной руке картофелина, в другой - широкий, остро отточенный кухонный нож. Пристально как-то, почти строго поглядела на Катю:
– Я, Катерина, тебя уважаю...
Кровь часто застучала у Кати в висках, румянцем бросилась на щеки.
– Тебе румянец к лицу, - заметила баба-Кока.
– Полтора месяца каникул осталось, надо тебя до гимназии откормить хорошенько, чтобы щеки потолстели, подрумянились лучше.
– Я не пойду в гимназию, баба-Кока.
– Что так?
– Не пойду. Ненавижу отца Агафангела. Ненавижу начальницу. Не хочу учиться в гимназии.
– Вот это новость, - протянула Ксения Васильевна и принялась молча чистить картофель.
Смолоду Ксении Васильевне хозяйством заниматься приходилось не часто. Совсем не приходилось. Естественно, чужое дело само в руки не шло - то вырвется нож, то убежит молоко, то разобьется тарелка или сковорода подгорит - мучайся, чисти. Но Ксения Васильевна не роптала на судьбу, что к старости привела ее в кухню.
"Надо хозяйничать, не разгибая спины, или что там еще надо для Кати все буду делать, не охну. И улыбаться буду".
Сняла кольца - до колец ли, когда на руках кожа потрескалась от мытья посуды?
Давно не вспоминает Ксения Васильевна легенды и поверья о самоцветах, что раньше так любила рассказывать. Или просто любила рассматривать камни в кольцах. Если долго смотреть на алмаз, увидишь сначала сияние, будто все солнце отразилось в капле воды. И вдруг вспыхнет синий огонь и перельется в оранжевый, и вдруг какая-то грань засветится розовым, и запоют, заиграют все цвета радуги. Алмаз спасает жизнь, отгоняет тяжелые мысли...