Зеленая ветка мая
Шрифт:
Так Максим объяснял пролетарские цели и задачи предстоящей в педтехникуме чистки и, докурив папиросу, кинул окурок на каменный пол и растер сапогом.
– Культура, - сказала Лина.
– Никак солдатские привычки не брошу, - смутился Максим. И просительно, после вчерашней размолвки: - Катя, возьмись за меня, а? Договор: в политических и народнохозяйственных вопросах я тебя ориентировать буду, а ты мне правила приличий подсказывай.
– Она у нас чуждый элемент, - сказала Лина.
– Чуждый элемент в приличиях-то как раз лучше пролетариата толк понимает.
–
– Она чуждый элемент по анкете. Отец был царским полковником. Да что, Катя, разве ты не говорила ему?
– К слову не пришлось, - сказал Максим, как бы оправдывая, но в глазах его Катя внезапно увидала смятение, он растерялся. Катя впервые увидела его растерянным.
– Может, мать из бедного класса, а, Катя?
– У матери была усадьба, триста десятин.
– Кошмар!
– шепотом воскликнула Лина.
Максим закурил и молчал.
– Обсудим, однако, без паники, - приказала самой себе Лина, привыкшая во всех случаях захватывать инициативу в свои большие крестьянские руки. Без паники. Надо выработать тактику. Бумаги про мать-отца есть?
– Нет.
– Катька, везучая ты!
– радостно шлепнула Лина обеими руками себя по бедрам.
– Бумаг нет - и доказательств нет. Нет доказательств. Свидетелей нет. На вопросы отвечай: отец служащий, мать домохозяйка. Сказала и стой на своем. Бумаг-то нет? В чем твоя гибель? В бумагах. А где они? Нет. На все вопросы: отец служащий, мать домохозяйка. Трудовая интеллигенция. Стой на своем. Никакая чистка тебя не коснется.
Максим докурил, снова чуть не бросил окурок на каменный пол, но не бросил, смял, оглянулся и, не видя урны, сунул в карман.
– Твое мнение?
– спросила Лина.
– Катя, скажи все как есть.
– Рехнулся!
– ахнула Лина.
– Так ведь она по всем линиям чуждым элементом выходит. Вычистят с музыкой.
– Отвечай правду, Катя, - твердо повторил он.
– Ты не чужак. Отвечай правду.
– Прям, как аршин, оглобля, верстовой столб!
– выйдя из себя, возмутилась Лина.
– Лучше прямить, чем кривить.
– Под чистку подводит, - нервно ломая пальцы, шепотом возмущалась Лина, оглядываясь на прогуливающуюся по гульбищу парочку.
– Катерина, слушай меня. У меня житейский ум. А ты, Максим, ты не командир, тебе и электрификацию-то доверить рискованно, нет в тебе практического смысла ни на грош, ты... Дон-Жуан! Дон-Кихот! Что ты в нем, Катя, нашла?
44
Накануне в аудиторию пришел заведующий техникумом, седой, весь белый, с веерочками частых морщин к вискам. О нем знали, что в прошлом был передовым деятелем земских школ, страстным приверженцем Ушинского - Катю это по иваньковским воспоминаниям располагало особенно. Знали, что его ценит Надежда Константиновна Крупская, а это тоже всем студентам было приятно и лестно.
– Товарищи будущие учителя, - сказал заведующий, садясь и уютно кладя ладони на учительский столик, оглядывая всех добрыми, немного слезящимися глазами.
Он вытирал слезинки аккуратным белым платочком. Все было на нем аккуратно - костюм, сорочка, галстук,
– Товарищи будущие учителя, ходят неверные и вредные слухи, что вас будто бы ожидает чистка. Никакой чистки не будет. Но, готовя вас к ответственному поприщу народных советских учителей, мы хотим поближе познакомиться с вами, поговорить по душам о ваших взглядах на жизнь, планах, мечтах, может быть...
– А зачем комиссия из Москвы приезжает?
– остреньким, как поскребок, голоском пискнула Клава Пирожкова.
– За тем, о чем я вам сказал. Не возбуждайте и не будоражьте себя, друзья. Будьте искренни и откровенны и злого не ждите.
– Дипломатия. Успокаивает, - авторитетно заявила Клава, когда он ушел.
Она все делала вид, что знает больше других, на что-то все намекала, искала, с кем пошептаться.
– А ты чего празднуешь?
– спросил Григорий Конырев, с толстым носом, наводящим на подозрения почти багровой краснотой, хотя всем были известны вегетарианство Конырева и толстовские взгляды.
– Мы что знаем, то знаем, - погрозила пальцем Клава.
Четвертый курс приглашался для собеседования в вечернюю смену.
– Катеринушка моя!
– преувеличенно весело восклицала Лина. Заведующий, да товарищ Камушкин от комсомола, да Савельева, то есть я, от студкома - вот и комиссия. Да из центра какая-то тетка. Будь хоть ведьма трое против одной, ясно! Пока.
Сдвинула на затылок шапку-ушанку и исчезла.
В коридоре вестибюля толпились четверокурсники. Катя пришла с опозданием. Небольшим, но рассчитанным. "Не думайте, что волнуюсь. Нисколько. Не придаю ни-ка-кого значения!"
– Ведь знаешь, что тебе по алфавиту близко, ну что же ты, где твоя сознательность, право?
– попеняла староста курса, серьезная, положительная девица, ужасно озабоченная тем, чтобы четвертый курс был образцовым, показывая во всех случаях пример дисциплинированности.
– Извини, пожалуйста.
– Ладно, все равно нарушен алфавит. Жди. Скоро пойдешь.
Староста выкликала по списку, кому идти в пугающую, таинственную комнату, где заседала комиссия.
– Как представителя из центра зовут?
– спросила Катя.
Никто не знал.
"Инспектор Н. Н.", - назвала про себя Катя, как иногда называет своих героев Тургенев. "Господин Н. Н.". "Госпожа Н. Н.".
Вышел, вернее, вылетел, будто пинка дали в зад, Григорий Конырев, распаренный, как из бани, с одним выпученным, другим резко скошенным глазом, в которых стояла какая-то разбойная лихость.
– Что? Что? Что?
– мгновенно окружили его.
– Да рассказывай же, Конырев, Гриша, блаженный, чудак!
– Если у человека свои, не в общую дуду, убеждения, значит, блаженный? Пусть блаженный. Не скрываю своих взглядов. Не прячусь. Отвергаю церковь. Государственную власть. Армию. Войны. Никого не насилую и не желаю, чтобы надо мною учиняли насилия.