Зеленая женщина
Шрифт:
Спускавшийся с Надей Новосел и прежде уже, должно быть, заметил компанию. Он безмолвно принял из рук швеи желтый ком платья и некоторое время, сведя брови, перебирал пальцами скользкий шелк.
— Вы же знаете, шифона не было! — возбужденно говорила толстая швея.
— Что нам делать? — вторила другая.
Генрих поднял голову и окинул взглядом присутствующих.
— Неловко получилось, Надя, — произнес он, — я никого в театре вам не представил. Заслуженный артист Виктор Куцерь. — Церемонный жест свободной от платья рукой.
Куцерь
— Очень приятно.
— Надеюсь, что и вам, Надя, приятно, — возразил Генрих. — Поверьте, безобразная сцена, за которую Вячеслав Владимирович только что извинялся, она никому не доставила удовольствия.
Надя принужденно улыбнулась.
— Заслуженная артистка Анна Антонова, — продолжал Генрих… — Выдающаяся актриса и весьма, весьма…
Аня мрачно кивнула в знак признания, но Генрих, не договорив, не давши слова и Ане, переключился на Колмогорову, как бы подведя Надю к главному. Это главное подчеркивала и неестественно ласковая интонация, и изобразившаяся специально для этого случая улыбка.
— А это Майя Игоревна. Человек, которому вы смело можете доверить все самое неприятное на душе.
Ирония Генриха не обманула Надю, она окинула женщину инстинктивным взглядом соперницы. Тяжелые бедра, которых сейчас «не носят», крупные черты лица — гордиться нечем. Пышная россыпь волос по плечам… да. Но сколько времени, хотелось бы знать, она на них тратит?
— Вы тоже в театре работаете? — спросила Надя из вежливости.
— Нет, у Майи Игоревны все репетиции на дому, — предупредил ответ Генрих.
Женщина не возразила и, как показалось Наде, не вполне даже оценила нелестный характер реплики.
Издалека, но, чудилось, со всех сторон, по петляющим закоулкам коридоров, бухал оркестр — полутона за преградами пропадали. Внезапно оркестр смолк и этим самым о себе напомнил — неожиданной, сразу тревожной тишиной. Где-то на сцене раздался неразборчивый крик.
— Господи, кто это там так? — удивилась Надя простодушно — что само по себе уже должно было явиться укором общему раздражительному несогласию, которое она ощущала вокруг себя.
— Вячеслав Владимирович, — пояснил Новосел с той же самой подозрительной сладостью.
— Он всегда так кричит?
— Всегда, — хмуро сказал Куцерь.
— Не всегда. Совсем нет. Не всегда, — хмуро сказала Антонова.
Никто не видел надобности устранить противоречие.
— А что он кричит? — спросила Надя, не изменив своему простодушию, совершенно как будто естественному, но, может статься, уже все же и чрезмерному.
— Поздно, — сказал Куцерь.
— Что?
— Поздно, кричит, — пояснил Генрих.
— Поздно! — подтвердила то же Антонова.
Наконец Надя перестала понимать, зачем они все здесь стоят, если никто не хочет говорить толком. Двусмысленные, ускользающая от понимания интонации начали ее задевать.
— Хорошо, Виктор, — сказала Майя Игоревна, возвращаясь к не известному Наде разговору, — давайте
Виктор осклабился.
— Не буду вас отвлекать, — Майя Игоревна кивнула и собралась уходить.
С нехорошим удивлением Генрих хмыкнул, в следующее мгновение уже готовый отпустить женщину, — и, сейчас же переменившись, дернулся вслед.
— Майя Игоревна! — в голосе зазвенело.
Она остановилась.
— Да?
— А вы вообще не брезгливы?
Она подняла брови в демонстративном недоумении.
— Сколько людей перед вами наизнанку выворачивается! Вас не тошнит? От всего этого чистосердечия?!
Было тихо. Оркестр молчал.
— Генрих Михайлович, что нам делать? — робко напомнила о себе швея.
Новосел глянул на шелк, желтым языком скользнувший до пола. И вызверился вдруг на теток:
— Да сказали же вам! Натуральный шелк, сказали! Где у вас голова?!
— Генрих Михайлович… Вячеслав Владимирович… — залепетали тетки.
— Не этот ваш… дурацкий… синтетика! Шифон вьется, вьется! — С восторгом сорвался он, с дрожью, как отдавшийся страсти человек. — Духи, духи на сцене! Не ветряные мельницы!
— Мы думали…
— Думать не надо вам! Запомнить, только запомнить — куриных мозгов хватит! Запомнить!
Задохнувшись, выдираясь из охватившего его вдруг немого бессилия, он рванул платье.
— Может, вы господина художника прежде меня примите? По экстренной? — с полнейшим самообладанием сказал Куцерь.
Майя не слушала.
— Помнится, Генрих, вы с чувством говорили о пошлости. Я вас тогда, признаться, не совсем поняла…
— Извините пожалуйста, — испуганным эхом вставила тетка.
— Майя… — Генрих пытался овладеть собой.
Но Майя не давала ему времени.
— Теперь вы гораздо убедительней…
— О, какой язвительный тон!
— Теперь вижу, да. Как вас преследует пошлость, как она вас изводит. Наглядно.
— Какое проникновение в глубины! Какое знание человеческой души! — Он терзался голосом. И жестоко себя осадил: — Господи, Майя, простите! Что я?!.. Простите!.. Майя… А всё театр. Потому что театр. Слова, слова, слова…
Справившись, наконец, с собой, он закончил с насильственной небрежностью — и тут же вздрогнул, метнул взгляд, когда истерически запиликал телефон — на груди Антоновой. Она схватила трубку и ступила в сторону:
— Простите!
— Простите, Майя! — повторил Генрих, страдая.
Он попытался улыбнуться. Но лучше бы не делал этого. От униженной улыбки мужчины Надю покоробило.
— Не нужно оправдываться, — возразила Майя Игоревна с нехорошим спокойствием. И говорила она тихо — издевательски тихо, как понимала Надя. — Я вообще не придаю словам магического значения. А вы сейчас точно уж не в себе… Сам не свой. Вы копируете Колмогорова. Это безудержное, сладострастное самоупоение. Именно так, да. Похоже. Но копия не производит уже сильного впечатления, такого же сильного, как оригинал.