Зеленая женщина
Шрифт:
— В писк, — подсказал Виктор Куцерь.
— В писк… в это… в писк, — согласилась Надя с беглой улыбкой и для Виктора. — И все на первых строках книжки.
Надя озиралась — следовало бы сказать, искательно озиралась, если бы только искательность как-то вязалась с лихорадочным строем ее речей.
— Я кое-что понимаю в литературе, — продолжала она спокойнее, — успех обеспечен. Сильфида — хлоп! — и памятник двадцать тонн.
— А дальше? — спросил Генрих, подыгрывая. — Что потом? Ну, раздавили, и что?
— Дальше? — пожала плечами Надя. — Дальше нужно заполнить двести страниц текста, поставив в правильном
— Как? Еще и автора? — не сдержался кто-то почти весело.
— А как же без автора? — охотно отозвалась Надя. — Как вы себе представляете книгу без автора? Самый цимус секретарша собственного издательства. Почему нет? Это удобнее, чем на стороне искать те же длинные ноги и ту же попу. Тем более, что и биография у всех под копирку: Чечня, академия КГБ, школа восточных единоборств, ну, и что-нибудь там… типа… Просветление в горах Тибета. Это факультативно, по выбору. Всё. Художник изображает на обложке сиськи, пистолет, роллс-ройс и долларовые купюры. Огромными золотыми буквами печатается имя новой звезды детективного жанра.
И Надя, совсем уже расшалившись, спросила Генриха:
— Ну как?
— Поверхностно, Надя, поверхностно, — возразил тот, не балуя девушку похвалой.
— …Пока они приехали, ой, Вадим, мы извелись… — доносился приглушенный расстоянием голос Ани.
«Конец!» — громко объявил Куцерь, употребив матерное слово, шумно зевнул и побрел прочь, старчески подволакивая ноги. Еще двое или трое покинули между делом сцену. Алевтина Васильевна не вставала из-за рояля и как будто не замечала общего раздражения; иногда она пробовала клавишу, рождая случайный, сиротливо падающий звук. Но остальные, и даже Виктор Петрович, со слабым стоном ступивший с сиденья на пол, стянулись к говорунам. Никто больше не замечал невозможности этой болтовни. Казалось, люди разрешили себе расслабиться, отложив настоящие, строгие чувства на потом. Надя и Генрих собрали вокруг себя почти всех, кто оказался на месте или заглянул по случаю на сцену. Включая и Мазурова малыша, которого Сергей придерживал за ручку, не пуская носиться кругами.
— Как-то ты упрощенно всё понимаешь. Фишку не рубишь, — повторил Генрих. — Начинать надо с мотивов.
— Мотивы, — отмахнулась Надя. — Кого-то, например, за пьянку из театра выперли. Что еще надо?
Генрих хмыкнул:
— Пьянка! В хорошем детективе мотив простой и сводится, в сущности, к деньгам: наследство, дележка, выгода и сокрытие денежного преступления. Все остальное вздор, потому что приносит в текст ненужную эмоциональность. Детектив, Наденька, — это математика. Мотив должен быть, как маленькая ладная деталюшка. Где-то внутри механизма. Вовсе не
— Колмогорова отравил я.
Генрих осекся.
Виктор Куцерь, где-то бродивший, успевший обратить на себя внимание и вновь забытый, Виктор, которого все держали в уме, как досадную, не имеющую решения задачу — и думать не хочется! — Виктор возник среди кулис, белея марлевой повязкой на лбу.
— Я отравил Колмогорова, — повторил он, как бы преодолевая общее испуганное недоумение. И вышел на свет, спокойный и бледный.
— Слушай, ты пьян, — сказал кто-то. После такой тяжелой паузы, что совершенно естественные, необходимые слова эти, ничего уже не могли поправить.
Потребовалось еще несколько мгновений томительного молчания, чтобы Виктор Петрович Колтунов подал голос:
— Дурак! Пойди проспись.
Но Куцерь не слышал подсказки.
Сильно прихрамывая, Виктор Петрович отправился прочь со сцены. Сергей Мазур поднял на руки бубнящего малыша, выключил по дороге освещение пульта и пошел одеваться. За ним, вскинув голову, последовала было и Раиса Артуровна Бурак, но остановилась.
— Только что… Виктор отравил Колмогорова. Все с ума посходили.
Это за кулисами с телефоном в руках воскликнула Антонова.
Все глядели на Куцеря с тем жгучим, опасливым интересом, с каким рассматривают рыскающего в загоне волка.
— Ты хорошо подумал? — спросил Леня Корженевский, солист на атлетические роли.
— Яд я принес отравиться, — с ожесточенной ясностью произнес Виктор. — Я хотел отравиться. На сцене. Я хотел… — Ожесточение не спасло, он сбился и двинул рукой, словно обводя обступившие его призраки.
— Послушайте, пусть кто-нибудь даст ему в морду! — опомнился наконец Генрих.
Откликнулся Тарасюк:
— За это не в морду. — Нетерпимым движением головы откинул волосы и перешел с места на место в потребности действия. — Будем звонить в милицию. Тут не мордой пахнет!
Что-то непоправимо разрушалось у всех на глазах:
недавно еще немыслимое, сбывалось. Но и это, немыслимое, ставшее явью, не сохраняло хотя бы и той отрицательной устойчивости, какую ждешь от несчастья. Новая — прежде немыслимая — явь опять уходила из-под ног, ставя на очередь новые, еще худшие превращения. Прежние слова, намерения, прежние понятия и оценки — всё, непоправимо меняясь, теряло смысл. Всё, недавно еще крепкое, осязаемое, расползалось в руках, проскальзывало тающей гнилью, не оставляя в конце концов ничего, кроме пустоты под сердцем.
— Витя, — Алексей Кацупо осторожно тронул Куцеря. — Витя… всё — занавес.
Вздрогнув, как от мурашек, Куцерь сбросил чужую руку.
— Или мы звоним в милицию… — Алексей колебался.
Тарасюк прошел сквозь разрозненную толпу и, не примериваясь, ударил Виктора в скулу. Тот дернулся, мгновенно ощерившись… И опустил глаза.
— Будем звонить в милицию, — предупредил Кацупо, ожесточаясь.
— Не будем, — тем же тоном возразил Генрих. — Куцерь врет. Не верю ни слову. — И он выругался, бросая слова, как плевки: — Шут гороховый, бля… Идиота кусок… твою мать… Обезьяна! Обезьяна ты!