Зеленоглазка
Шрифт:
Теперь она каждый день приезжала с детьми ко мне в магазин, вместо служанки, обычно сопровождавшей их. Она стала завсегдатаем чаепитий в моем офисе, но вела себя на удивление скромно – тихонько сидела где-нибудь в углу и наблюдала, изредка включаясь в беседу. Она всегда просила, чтобы я провожала ее до дома Лангли.
Однажды, выйдя из моего кабинета, она остановилась на лестнице и, когда дети убежали вперед, стала нервно теребить перчатку.
– Эмми, я там так одинока! Элизабет со мной не разговаривает. Том… только при детях. Они не хотят меня. Я знаю.
Она не сказала мне еще об одном, о чем можно было
– Если Пэту это не нравилось, – сказала она мне с горечью, – значит, и мне не будет нравиться тоже. Мне совсем не хочется, чтобы Юнис мыла после меня руки и прятала подальше детей, потому что я могу, по ее мнению, их испортить.
Мне так же, как и всему Мельбурну, было известно, что Далкейт не уехал из Росскоммона. Роза никогда не говорила о нем, и я не знала, хотела бы она снова увидеть его или нет. Она была совершенно одинока, если не считать меня да еще ее отца, который, впрочем, был настолько подавлен сообщением про Пэта, что у него почти не осталось сил, чтобы поддерживать Розу. Мать ее, кажется, путем своих собственных, никому не ведомых ассоциаций пришла к выводу, что Роза частично является виновной в трагедии, происшедшей с Пэтом, и каждый раз, когда они встречались, она не уставала бранить ее за Далкейта. Поэтому в доме у матери Розе никогда не было покоя. Единственным ее прибежищем оставался мой офис, где она, конечно же, искала моего общества.
Однажды, когда мы долго сидели молча после ужина в гостиной Лангли, она наклонилась ко мне и сказала:
– Слишком поздно просить прощения, Эмми. Они теперь не поверят… да, слишком поздно.
С того времени как Роза вернулась из Лангли-Даунз, Элизабет стала принимать пищу одна, сидя у себя в хозяйственной комнате. Поэтому в тот вечер, когда вернулся Джон Лангли, за столом сидели только Роза, Том да еще я. Мы не ожидали его приезда: он ничего не сообщил нам заранее, не прислал даже распоряжения из бухты Хобсона, чтобы мы отправили за ним экипаж. То, что он приехал сюда, наняв кэб, это само по себе являлось сильным нарушением его привычек, показалось нам предупреждением о состоянии, в котором он пребывал. На лице Розы промелькнул подлинный страх, когда, мирно сидя за столом, мы услышали знакомые шаги, а затем голос, раздающий слугам приветствия.
– Где тут мой сын и невестка?
– Вся семья еще в столовой, сэр, изволят ужинать. Не успели мы хоть немного собраться с мыслями, как дверь с грохотом распахнулась и перед нами вырос Джон Лангли. Том отставил в сторону графин и слегка неуверенно поднялся.
– Добро пожаловать домой, сэр, – сказал он. Старик промолчал; его суровый, требовательный взгляд прощупывал каждого из нас по очереди. Он, как всегда, не снимал свою накидку, а одетой в перчатку правой рукой опирался на трость с серебряным набалдашником. Вид у него был несколько потрепанный; может быть, он выглядел старше обычного, но ничуть не слабее, чем раньше. От его присутствия в комнате даже у меня по спине забегали мурашки.
Роза больше не в силах была выносить
– Папа Лангли, что же вы не прислали нам весточку, что едете? Мы бы приехали в экипаже вас встретить. Я знаю, как вам противны все эти грязные кэбы…
Она встала на носки, чтобы поцеловать его, но внезапно застыла словно в оцепенении. На лице его не дрогнул ни один мускул, выражение его осталось прежним, но тем не менее это было лицо, к которому никому не следовало тянуться с поцелуем. Опомнившись, Роза в нерешительности отступила.
– Сядьте все, – сказал он.
Она молча вернулась на свое место, и Том тоже сел. Сдвинув накидку, старик прошествовал через всю комнату на свое место за столом. Проходя, он дернул за шнурок колокольчика, а затем, усевшись поудобнее, кивнул в мою сторону.
– Добрый вечер, мисс Эмма.
Я раскрыла губы, чтобы ответить на его приветствие, но из-за гнетущего молчания, охватившего всех остальных, почувствовала, как мне передается разлитый в воздухе страх, поэтому голос сначала застрял у меня в горле, а когда наконец прорвался, то вместо приветствия получился какой-то хриплый визг. После этого в полной тишине Джон Лангли дождался, пока по его вызову явится слуга.
– Принеси мне портвейна, – сказал он. Роза взволнованно встряла в разговор.
– Вы ужинали, папа Лангли? Через минуту вам все принесут.
– Я сам прекрасно разберусь, какие распоряжения следует отдавать в моем собственном доме! – И он кивнул слуге: – Только портвейн.
Пока тот ходил за графином и стаканом, все снова сидели в тишине.
– Пожалуй, все. Теперь можешь идти, – сказал Джон Лангли.
Только когда за слугой закрылась дверь, он взял графин и налил себе портвейна. Сделав первый глоток, он подождал, затем глотнул еще раз и тогда уже заговорил.
– Я прибыл, бросив дела в Гобарте незавершенными, потому что за время моего отсутствия вы грязно опозорили и обесчестили мое имя, – он предупреждающе поднял руку, – не смейте меня перебивать! Я приехал сюда, чтобы стать свидетелем того, как ваше имя, мадам, склоняется на все лады из-за вашего нескромного поведения в отношении Роберта Далкейта. Я не стану применять к вам все те грубые выражения, которыми пестрят городские слухи, потому что не имею привычки предъявлять обвинения, если не видел доказательств собственными глазами. А что касается вас, сэр… – он мрачно кивнул своему сыну, – то вы сделали из моего имени настоящее посмешище. Какой бы ни была эта женщина сама по себе, она бы не поступила так, если б вы ей этого не позволили. Вы же, напротив, спровоцировали ее на это своей глупостью. У меня нет для вас жалости. Нет прощения. Не думаю, что…
Он остановился на полуслове, увидев, что я поднялась из-за стола.
– Я здесь лишняя, мистер Лангли, – сказала я, – и не должна слушать все это!
В этот момент я не боялась, так как гнев мой был сильнее страха. Для меня было мукой видеть лицо Тома.
– Сядьте на место, мисс Эмма! – Он даже стукнул об пол своей тростью. – Прошу вас немедленно сесть. Вы втянуты в дела этой семьи вот уже много лет. Вы делили с нами и печали, и радости.
Он кивнул мне, чтобы я села, и я подчинилась. Тогда он снова отхлебнул портвейна и продолжал: